Пиво было бутылочным, кофе — отвратительным, а бармен отчего-то не опасался, что для улучшения качества обслуживания меня посетит очередная блажь дербалызнуть кого-то по голове. Совершенно напрасно, здешний хлеб дошел до того состояния свежести, что его ломтем при большом желании можно было бы проверить на крепость какую-то черепушку не менее удачно, чем это было сделано во время прошлого посещения «Эльдорадо».

Чтобы скромный труженик бара чувствовал себя гораздо увереннее на своем ответственном посту и в этой жизни, кладу пятидесятидолларовую купюру на стойку и небрежно замечаю:

— Сдачи не надо.

Портрет президента Гранта исчез в ладони бармена почти с той же скоростью, на которую оказалось способно бодро идущее ко дну некогда крупнейшее в мире Южноморское пароходство. Бесстрашный парень, мало того что меня накрахмаленной грудью встретил, так вдобавок не боится брать в руки подстатейные баксы. И чего ты такой храбрый, да еще по отношению к не так давно нахамившему посетителю?

— А где эти два орла? — спрашиваю бармена, протирающего и без того чистый бокал.

— Каких? — спросил он, на всякий случай убирая посуду.

— Ну которые в прошлый раз дергались...

Бармен загарцевал на месте, подобно коню, которому наездник строго-настрого запретил мочиться в стойле.

После того как я продолжил художественное образование работника «Эльдорадо» в виде подарка с портретом президента Франклина, его прорвало надежнее водопроводной трубы после капитального ремонта.

— Один дома лежит, а второй — не знаю, — скороговоркой поведал бармен и принялся протирать бутылку коньяка с таким ожесточением, словно я успел сделать заказ для бенефиса.

— А кто теперь вместо этих ментов за порядком следит?

— Никто, — подтвердил мою догадку бармен. — То есть... Ну в смысле ребята...

Услышь такой образчик красноречия Демосфен, он бы не решился набивать рот камнями, а немедленно отдал Богу душу из-за приступа зависти. Я задал еще несколько ничего не значащих вопросов, попросил на вынос шоколада, апельсинов, какой-то непонятной арабской пурги с вредными добавками в красивой упаковке и отправился проведать болящего. Не мента, конечно, — тогда бы бутылку с собой взял. Лучшего коньяка, само собой разумеется. Чтобы поставить окончательный диагноз черепно-мозговой болезни, возникшей из-за пагубного увлечения ковать монету в свободное от работы в райотделе время.

Сменивший засвеченного топтуна коллега держался на столь почтительном расстоянии, что мне чуть было не пришла шальная мысль зайти к окулисту для лечения мозолей. Нужно будет позвонить Рябову, пусть подскажет Саенко: его фокусы начинают приедаться. Или накапать об этом тонкому психологу, сушеной глисте Маркушевскому, пусть возьмет на заметку своей замечательной ручкой, торчащей из нагрудного кармана.

Когда я увидел допотопный микрофон, замаскированный под колпачок ручки, на ум сразу пришли кое-какие сопоставления. Пожалуй, капать Маркушевскому мне не придется, честный мент и без его помощи поймет: дурацкая наружка нужна ему самому, как лично мне — идти на предстоящие выборы. Впрочем, чаша сия неминуема, придется участвовать в выборах, к урне, правда, можно будет не спешить.

Жаль, я бы всех кандидатов — в одну урну, да с большим удовольствием. Кроме одного, по фамилии Вершигора. Будем выдвигать, раз народ того хочет. Для благополучного исхода выборов генералу одна малость требуется. Лишь бы я вернулся в Южноморск, желательно целым и невредимым, с хорошо работающими внутренними органами. Чтобы печень не ныла, легкие трудились нормально, ну и сердце, само собой, шалить не должно. Как у ветерана Чекушина, которого иду проведывать.

При этом не возникает ни малейшей тени сомнения, что подцеплю от доблестного защитника отечества в отставке вирус чрезмерного многословия. Доктора активно лечат его пошатнувшееся в кровопролитных боях здоровье по комплексной системе, подразумевающей хорошие дозы успокоительного перед капельницей, следовательно, проявлять присущее мне человеколюбие будет не очень-то тяжко.

В дверях больницы я посторонился, пропуская почти двухметрового доходягу с перевязанной рукой, разминуться с которым могла бы разве что донельзя отощавшая от зимней бескормицы полевая мышь. Болящий так бережно прижимал к необъятной груди поврежденную конечность, словно это была не его собственная рука, а антикварное переходящее красное знамя, завоеванное колхозом во время очередной битвы за урожай.

Мне предстоит сражаться всего лишь за победу. Во всяком случае, приложу все усилия, лишь бы максимально использовать сложившиеся обстоятельства. Если вместо хорошо оплаченной сиделки у постели больного дедушки сердобольно дежурит Аленушка, значит, я на верном пути.

Перед тем как направиться в палату, посещаю еще более антикварный, чем канувшее в вечность переходящее красное знамя, больничный сортир. Исключительно для того, чтобы облегчить дальнейшее существование с помощью записки, переданной доходягой с поврежденной конечностью. Ознакомившись с ее содержанием, я не стал жевать-глотать тонкую бумагу, а уничтожил ее не менее надежным способом и с чувством глубокого удовлетворения направился скорбеть у койки того, кому по гроб жизни обязан своей счастливой судьбой.

Сидя в потемках, услужливо предоставленных постояльцам «Метелицы», я чувствовал легкое раздражение, несмотря на то, что мне улыбнулось счастье лично убедиться: здоровье доблестного защитника отчизны Чекушина окончательно и бесповоротно пошло на поправку. Пройдет еще пара дней — доктора не без сожаления выпишут сладкого пациента, и друг Евсеевич снова обретет возможность гонять на лыжах за инсультом.

Легкое раздражение вызвано всего одним обстоятельством. Аленушка оказалась донельзя закомплексованной на старомодных идеалах. Пользуясь некоторыми привилегиями такого заслуженного деда, она поселилась в больнице. Можно подумать, ради этого я делал все возможное, лишь бы к Чекушину относились согласно клятве Гиппократа.

Чтобы славный ветеран поскорее встал на ноги, пришлось провести воспитательную беседу с врачом. Естественно, как бы между прочим, хотя тот слушал меня с таким вниманием, словно до него снизошел сам академик Павлов, понимавший толк в добыче слюны из полуголодных организмов.

В условиях существования отечественной медицины я держался увереннее того Павлова, а потому доктор легко согласился с моей точкой зрения: болящий Чекушин пошел на поправку спринтерскими темпами. Вдобавок отбивающая кусок хлеба у ночных сиделок внучка — действительно явный непорядок. Есть часы посещения больных — и хватит. Нечего нарушать распорядок. Иначе иди знай, вдруг ветеран, возле которого постоянно околачивается внучка, дополнительно надрывает сердце, глядя на нее? Он, может, думает о будущем Аленушки, а от таких мыслей больному, как и подавляющему большинству здоровых, захочется исключительно взвыть или разрыдаться. О каком успешном лечении может идти речь?

Кроме лечебно-профилактических обстоятельств, дополнительное раздражение вызвал факт моего явного перевоплощения. Чувствую себя не рыбкой в просвечивающемся аквариуме, за поведением которой не наблюдают разве что слепые, а самым настоящим болваном, если пользоваться рябовской терминологией. Сережа любит сравнения с преферансом.