— О, Митя, молчи. Ты путаешь вс`. И ты мысли мои запутал. Какой расчёт, когда чувство?.. Забудь.

Он прижимал её сильно к своей груди.

Уж, наверное, больше он сокровище своё не потеряет; против всего мира поднимется, станет горой маленький человек, но не отдаст, с самой Смертью поспорит, с той дамой, перед которой ещё никто не устоял, он собой пожертвует, но любимую не выдаст, в пропасть кинется за ней без страха, в бездонный холодный омут опустится и спасёт. Сейчас, сейчас он вберёт, вожмёт её в себя, он вдохнёт её, он поместит её у себя в груди — там, где сердце, — чтобы она всегда была с ним, пока он живёт, пока сердце стучит, пока тревожится дыханием грудь. Всегда чтобы...

Он целовал ей волосы, лоб, щёки, глаза. Слёзы её высохли, а лицо теперь пылало.

— Митя, ты в горячке. Ты болен?..

— Я счастлив.

— Господи, как горячи руки твои — огонь...

Он был огонь, она — вода. Две вечные стихии, созданные друг для друга и противостоящие друг другу, две вечные стихии, в единении рождающие землю от начала времён, два божества: одно освещающее и сжигающее, другое — очищающее и гасящее. Он был огонь — ослепительный, быстрый, бушующий, властный; она была вода — блестящая, медленная, текучая, податливая. Огонь был ясный и прозрачный, вода — полная тайны, тёмная и мутная не только во облацех, неодолимо притягательная, всепоглощающая и всескрывающая. Он поднимался над ней, и она покорно опускалась. Он повелевал, и она безмолвно подчинялась. Но, отдав ей силу, он остывал, а она тогда вскипала, она окутывала его, и он вновь распалялся. Всесжигающие языки его пронзали пространство. Вода изгибалась и охватывала его, устремлялась вперёд, вода расплёскивалась и шумела гигантскими водоворотами, огонь бесстрашно в них погружался, он шипел, накалённый в древнейшем горниле желания, он пронзал и входил, суля блаженство, доставляя боль, без которой счастье не счастье, вызывая стон, без которого страсть не страсть, и наконец даря сказанное великое блаженство — как бесконечный выдох, как бесконечный вдох...

ременами слышались шаги и говор поздних прохожих. Всё реже тревожили тишину окрики извозчиков и тяжёлый конский топот. Жёлтый свет фонаря сочился с улицы в комнату; на фоне чёрно-синего зимнего неба он выглядел золотым; того же цвета искристые лучики разбегались во все стороны от узоров изморози на стекле, они рисовали на белом потолке волшебный, невиданный сад. Свет с улицы прозрачным одеялом накрывал Надю, безмолвно и с закрытыми глазами лежавшую рядом с Бертолетовым и положившую ему голову на грудь. Обнажённое, расслабленное, отдыхающее тело её, совершенное тело юного божества, в этом свете выглядело отлитым из золота — отлитым искусно и отполированным мастерски, с любовью. И Надя, и Бертолетов испытывали сейчас одно — блаженную истому телесную и душевную. Сладкая опустошённость объединяла их, как начала начал объединяют разные миры; это была опустошённость, дарящая обоим желанное отдохновение и делающая тела и души непобедимо сильными.

Припомнив некую мысль, Надя открыла глаза:

— Это мой ответ тебе, Митя. Я не оставлю тебя после твоих объяснений. Разве что ты теперь оставишь меня.

Он прижал её к себе — нежно, но крепко. И вздохнул так облегчённо, будто только недавно стоял на краю гибели и уже прощался с жизнью, однако опасность чудесным образом миновала:

— Ни теперь и никогда. В особенности теперь.

Она посмотрела ему снизу в глаза:

— Про Сонечкиного папу... Может, я не так поняла?

— Наверное, ты не всё про него знаешь.

Надя думала о том, что сказал ей недавно Митя. Четверть часа назад? Или прошёл уже час? Или это прозвучало вчера? Так непонятно ведёт себя время, когда возгорается пламя чувств, когда ясное сознание отступает и разум затмевается всё возрастающей страстностью сердца...

Митя назвал его негодяем, душителем честных людей и кровопийцей.

Но разве можно с этим согласиться? Ведь всё как раз не так. Кабы Надя не знала лично этого человека, кабы не бывала у него в кабинете, кабы не слышала речей его за столом! Она совсем неплохо знает его, семью его; и она хорошо знает его дочь. Не мог человек непорядочный, бесчестный, склонный к насилию, к вероломным деяниям, взрастить и воспитать такое чистое, верное, солнечное существо — Сонечку. Его не то что негодяем, душителем честных людей и кровопийцей, его даже сколько-нибудь плохим человеком невозможно представить. Надя попробовала и не смогла. Он человек серьёзный, приятный в общении и, по всему видно, ответственный в делах. Он умный — Надя слышала его и много слышала от Сони о нём; Соня признавалась: не раз ей казалось, будто отец легко прочитывает её мысли — будто она вопросов не задавала, а он, многоопытный, ей уже отвечал. Он уважаем в обществе; министры и товарищи министров — все друзья его, добрым отношением коих он гордится: и даже адвокат Кони, о котором говорят не иначе как о человеке совестливом, как о человеке честнейших, демократических устремлений, как будто числится у него в приятелях. Он благородный — у него благородное лицо. С таким лицом возможно ли вершить тёмные дела и совершать неблаговидные поступки? Лицо — это лицо. Оно отражает душу. У чёрной души, у мелкой душонки может ли быть благородное отражение?.. К Ахтырцеву-Беклемишеву нельзя относиться без уважения.

Эти мысли, эти несовпадения со взглядами Мити, любимого человека, действовали на Надежду подавляюще, они в значительной мере омрачали её восприятие настоящего момента, отравляли сами чувства. Если бы не досаднейшие несовпадения эти, если б не эти чудовищные ошибки, допускаемые Митей в представлениях относительно другого человека, порядочного человека и патриота, Надя была бы сейчас на вершине блаженства, она бы с вершины этой трогала луну и перебирала звёзды, и непременно нашла бы среди них свою звезду, счастливую, она бы в объятиях любимого чувствовала себя дивно, умиротворённо, как будто лежала на бархатной ладони Бога под лучезарными очами Его, и с просветлённой улыбкой взирала бы сверху на весь бесконечный прекрасный свет.

Устав от этих мыслей, от сомнений, Надя гнала их прочь. Она радовалась одной мысли: с Митей всё хорошо, всё наладилось, и они не потеряли друг друга. Она в глубине души надеялась: если что-то, какая-то несуразица, скорее случайная, нежели закономерная, и омрачает сейчас тихое счастье её, то это со временем обязательно рассеется, как рассеивается в половодье событий всё недостойное, нелепое, наносное и в конце концов остаётся лишь суть, остаётся вечная истина, соль гармонии.

...Прошли два дня. Надя всё думала, чего же такого она не знает про Сонечкиного отца. А Бертолетов не говорил. Надя приглядывалась к Сонечке на занятиях и... жалела её. Не могла понять, почему; сама удивлялась этому чувству жалости. А жалея, любила её ещё больше. Митя оставлял Надю без объяснений; видно, думал, что всё ещё рано некие кулисы перед ней поднимать. Надя не могла не тревожиться. Сомнения оставляли её без радости, сомнения гнали покой и сон.