От волнения Пустовалов замолчал, а Ба расцвела улыбкой.

– Еще сказал, что хотели бы организовать выставку моих картин прямо в министерстве, в холле и в зале для приема делегаций. Еще предложили в конкурсе участвовать… сказали, что у меня хорошие шансы. Вот… А одну картину сразу купили. За пятнадцать тысяч.

– Замечательно! – не выдержала Ба. – Поздравляю, Алексей Николаевич, дорогой!

– Это все удивительно так… И неожиданно. Я не понимаю, откуда… – бормотал польщенный Пустовалов. – Откуда они вообще меня знают.

– Вас все знают! – заверила его Ба. – Я же вам говорила. И в Союзе художников тоже. Так, как вы, никто не умеет город рисовать. Вы же сами говорили, что для вас все дома – живые. Да вот, кстати, зачем я пришла: моей подруге ее знакомые из Москвы звонили, непременно хотят купить именно вашу картину. Просили меня узнать.

– Для вас – любую, – заволновался Пустовалов. – Только… Я ведь работы с собой брал, в министерство. А эти, которые на меня напали… все порвали.

– Не беда! – решительно отозвалась Ба. – Вы еще нарисуете.

И, желая отвлечь Пустовалова от мыслей о погибших картинах, Ба с нарочитым любопытством поинтересовалась:

– А где же это вы гуляли допоздна? Министерство давно закрыто…

– Я к знакомым ходил, – признался Пустовалов. – Сто лет никого не видел. А раньше часто встречались, компании были, выставки, проекты всякие… – Он вздохнул и тут же оживился. – Мы тут опять такое придумали! Нам бы только до лета дожить!

– А какие варианты? – в тон ему ответила Ба. – Конечно, доживем. И придем на вашу выставку. Ну ладно, не буду вам мешать отдыхать. Давайте так договоримся: вы лежите, телефон я вам поближе поставлю, вы, если что, звоните. Мне или Галине… лучше мне. Я вам через часик поесть принесу.

– Елизавета Владимировна! – окликнул ее Пустовалов, когда она уже выходила из комнаты. – Я же забыл совсем! Там на полу куртка лежит… Только она… грязная.

Вернувшись, Ба подняла с пола и протянула Пустовалову куртку – мятую, в темных засохших пятнах.

«Надо забрать с собой, постирать, – подумала Ба. – У него и стиральной машины нет…»

Откуда-то из недр куртки Пустовалов вытащил… тряпичного ангела весьма странной наружности: худая встрепанная босоногая тетка в домашнем халате, крепко сжимающая в руке метлу, больше походила бы на ведьму, чем на ангела, если бы не расправленные за спиной крылья из ткани в клеточку – в тон халату.

– Это вам, – протянул он куклу Елизавете Владимировне. – А метла – чтобы неприятности отгонять. Как вы от нас всех отгоняете. Я у знакомой купил, для вас. Она к Рождеству делала. Ангелочков в кружавчиках у нее всех раскупили, а эта – осталась. Хотя она – самый настоящий ангел и есть, вам не кажется? Смотрите, целехонькая. Даже метла не сломалась. Чудеса!

Ба протянула руку, осторожно, как живую, взяла куклу, взглянула ей в лицо – блестящие глаза-пуговицы, вдруг показалось ей, смотрели вполне осмысленно, устало и немного печально, но, в общем, ободряюще. Такая уж у тетки-ангела работа. Ба молча кивнула Пустовалову и побыстрее вышла из комнаты, боясь расплакаться. Придя домой, она удостоверилась, что Левушки нет дома, уселась за стол, посадила ангела перед собой – и только тогда расплакалась от бессилия и отчаяния. Ей восемьдесят восемь лет, она старуха, слабая и никчемная, задержавшаяся на свете непонятно зачем, попавшая в совсем чужие, непонятные времена – где ей взять такую метлу, чтобы оградить всех близких и дорогих людей от неприятностей? Ей было жаль себя, избитого художника, оскорбленного в лучших чувствах Германа Ивановича, Левушку, глупого и ничего в жизни не понимающего – ей совсем немного осталось, а как он будет жить без нее? И еще было жаль Дом, обреченный на гибель – за что?! Тетка-ангел смотрела на Ба своими глазами-пуговицами и молчала. А что еще она могла сделать? На все эти вопросы не было ответа и у нее.

* * *

– Ну и погода сегодня! Конец света! Трамваи, как всегда, встали на Кольце – красота! – Левушка отряхивался от снега, дул на красные озябшие пальцы. – А ветрище! Прямо с ног сдувает! Вообще, думал, не дойду…

– Ты ужинать будешь? – Этот простой вопрос, прозвучавший вместо приличествующих случаю сочувственных охов и ахов, поставил Левушку в тупик.

Как?! Он замерз, у него руки вон красные от холода, он тащился пешком две последние остановки, мечтая побыстрее оказаться в тепле и пожаловаться Ба, так еще и дома его встречает небывало холодный прием? А кто будет его жалеть, подсовывать колючие шерстяные носки, ругать погоду, ворчать по поводу забытых дома варежек?! А главное, за что такая немилость? Он перестал радостно суетиться и внимательно посмотрел на Ба.

– Что случилось? Ведь случилось же что-то?

– С чего ты взял? – вопросом на вопрос ответила Ба. Она просто хотела выиграть время и не затевать ссору с порога, а Левушка, как всегда, немедленно догадался по ее интонации, что она недовольна. Что ж, тем хуже: если он такой тонкий и чувствительный, значит, он уж наверняка нарочно подсунул Герману Ивановичу эту распроклятую книгу с черепом на обложке и кровососущим Карлом Марксом внутри. Не мог не понимать – значит, сделал намеренно. А это гадко.

– Что – гадко? – изумился Левушка, вытаращив глаза на Ба. Оказывается, последнюю фразу она произнесла вслух. – Ты мне уже скажешь или нет?

– Зачем ты подарил Герману Ивановичу эту книгу про кладбища? – решила не откладывать неприятный разговор Ба, хотя обычно она предпочитала не затевать ссор на голодный Левушкин желудок. И по тому, как внук смутился и отвел глаза, поняла – нарочно. Для того и подарил, чтобы сделать гадость.

С минуту они стояли молча посреди прихожей. Они так давно не ссорились, что почти разучились это делать. После отъезда матери Левушка как-то враз оставил все свои вредности и капризы, свойственные переходному возрасту, будто повзрослел за несколько дней. Бабушка и внук понимали друг друга с полуслова, а чаще всего и слов не надо было, хватало взгляда, вздоха, интонации, чтобы понять – близкий и любимый человек чем-то расстроен или, наоборот, обрадован, хочет немедленно поделиться новостью или надеется, что его оставят в покое и не будут донимать расспросами. И что теперь? Ба была в растерянности. С одной стороны, полагалось объяснить Левушке всю низость его поступка, но с другой – он и сам отлично все понимает. О чем тогда говорить?

Ба повернулась и молча прошла в комнату, причем не в гостиную, а в свою. Это означало, что разговор она продолжать не желает по причине его всем понятной бесполезности. Но Левушка, потоптавшись и повздыхав, потащился вслед за ней. В комнате Ба уселась в кресло, Левушка – на диван. Еще помолчали.

– Есть я не хочу, мы с ребятами в кафе заходили, – кстати сообщил Левушка и опять замолчал. Он чувствовал себя очень неловко. Когда он придумал подсунуть Герману Ивановичу эту книжку, идея показалась ему остроумной и ужасно смешной. Но о последствиях он как-то не подумал. Точнее, он предполагал, что пламенный сторонник идей марксизма будет метать громы и молнии на своей территории, потому что на самом деле все это выеденного яйца не стоит. А он, видите ли, явился к Ба, наябедничал, испортил ей настроение. Противный капризный старик, вздорный и недалекий. Обретя таким образом необходимую степень сердитости, Левушка поинтересовался независимым тоном: