Как уже говорилось, агитация всегда имела целью добиться от аудитории определенного результата. В случае с репрессивным концептом пропагандистские усилия органов власти были направлены на получение нескольких типов ответной реакции. Во-первых, государство надеялось организовать таким способом низовую поддержку и, как следствие, моральное оправдание репрессий. Действительно, документы в массе своей содержат жестокие и безапелляционные, похожие на проявление массовой истерии, оценки деятельности «врагов народа», призывы к расправе над ними: «И вот такие гады презренные хотели отнять у нас эту счастливую и радостную жизнь. Правильно сделали, что их расстреляли»; «уничтожить гадов»; «целиком одобряем приговор суда над контрреволюционной бандой»; «нет пощады изменникам» — вот типичная риторика, звучавшая на различных собраниях, митингах, в резолюциях[268]. Здесь же, почти дословно повторяя основные клише советской пропаганды, содержалась характеристика вредительской деятельности «преступников». Так, в типичной резолюции членов колхоза «Красный октябрь» Холмогорского сельсовета говорилось, что Пятаков, Сокольников, Радек, Муралов и прочие «троцкисты» «подготовляли возврат к капитализму, безработицу и нищету»[269]. Другой ожидаемой властью реакцией было принятие рабочими и колхозниками трудовых обязательств. Считалось, что таким образом трудовой народ давал «достойный ответ» на козни «вредителей». Наконец, еще одним желаемым результатом должен был стать «рост революционной бдительности» населения. Подробное разъяснение методов «диверсионной и вредительской» работы вело к тому, что простые люди, усвоив эти несложные пропагандистские штампы, стали активно применять их в своих собственных целях. Конечным итогом пропаганды репрессий стала повсеместная череда разоблачений.

Возникает вопрос: неужели повсюду массы населения, доверяя советской политической пропаганде, воспринимали репрессии как благо? Документы зафиксировали и иные настроения. При обсуждении дела «троцкистского центра» в ряде районов (в сводке не зафиксировано, каких именно) были отмечены случаи «восхваления троцкистских бандитов» за их «революционное прошлое». В Подо-синовском районе циркулировали слухи о том, что «теперь мол всех так будут судить», «колхозников тоже так будут привлекать к суду»[270].

В ряде случаев крестьяне с жалостью отзывались о репрессированных «вождях». Однако это почти все к настоящему моменту имеющиеся в нашем распоряжении сведения об осуждении в северной деревне политики репрессий. Таким образом, свидетельств отрицания крестьянами Севера правомерности и обоснованности карательной политики сравнительно мало в общем потоке критических высказываний о вождях, партии, колхозах, конституции и т. п. Это лишь отчасти можно объяснить страхом перед возможными преследованиями (другие реалии советской жизни крестьяне ругать не боялись). Несколько иначе взглянуть на этот вопрос позволяет ряд дополнительных свидетельств, имеющих косвенное отношение к теме репрессий.

В ряде случаев были зафиксированы ожидания крестьян, связанные с верой в скорый крах советской системы. Так, счетовод колхоза имени Ворошилова А. А. Контяев, призывая убить своего непосредственного начальника — председателя колхоза, уверял своих единомышленников: «…бояться нечего. Пусть осудят, долго не просидите, потому что война неизбежна. Как Испанию разобьют, так Германия, Япония и Италия пойдут на СССР и против них не устоять»[271]. В Емецком районе «бывший кулак» Аверин, недовольный решением колхоза о сносе его гумна, переписал всех участников этой акции, говоря им при этом: «Белые придут. Вам первым голову с плеч снесут»[272]. В Черевковском районе сотрудники НКВД и вовсе раскрыли «контрреволюционно террористическо-повстанческую группу» (эта дефиниция даже для скорых на серьезные политические определения «чекистов» выглядит непривычно). Преступная деятельность «повстанцев», правда, заключалась лишь в том, что один из членов группы выбил стекла в помещениях сельсовета, правления колхоза, в квартирах их руководителей и школе. Однако «чекисты» смогли быстро выяснить все намерения заговорщиков. Как оказалось, во время «конспиративной встречи» один из членов группы — П. Д. Парагин призывал Н. А. Казакова (впоследствии и совершившего «диверсию» с битьем стекол) присоединиться к организации и так описывал последнему сложившуюся политическую ситуацию: «В колхоз не ходи, в 1937 году колхозов не будет и вся власть будет свергнута буржуазией»[273]. Допустим, слухи о назревавшей войне были отчасти справедливы, но откуда в 1937 году в Советском Союзе могли появиться белогвардейцы и буржуазия? Вероятно, исключительно из советской пропаганды, на всю страну трубящей о заговорах с целью реставрации капитализма. И похоже, находились те, кто верил пропагандистским «страшилкам». Во всех трех описанных выше случаях они, сменив знаки советской агитации, со злорадством воспроизводили образ Советского Союза как государства, ведущего беспрестанную борьбу с внешним и внутренним врагом.

Однако успех репрессивного концепта в широких слоях крестьянства нельзя объяснять лишь этим. Осмыслить этот феномен более рельефно позволяет взгляд сквозь призму жизни «маленького человека». Для этого рассмотрим более подробно два крестьянских письма во власть. Первое из них написано в конце 1936 года. Его автор — стахановка из деревни Пылема Лешуконского района У. К. Шумкова, которая жаловалась на «травлю» со стороны односельчан[274]. Как нам представляется, в основе ситуации, описанной в письме, лежал обычный деревенский конфликт между У. К. Шумковой и многочисленным семейством таких же, как она, крестьян Листовых. До того как написать это письмо затравленная стахановка неоднократно доносила правлению колхоза о нарушении трудовой дисциплины и мелком воровстве отдельными членами семейного клана Листовых. Последние же как умели, с грубоватой деревенской простотой мстили ей: замазывали навозом ее коров, писали подметные письма, распускали порочащие слухи об многочисленных альковных связях Шумковой — с председателем, животноводом колхоза и даже с начальником местного отдела НКВД. Однако к моменту написания письма ситуация несколько изменилась: Шумкова недовыполнила свои обязательства по надоям, и написала, что «причина невыполнения травля». Примечательно, что в письме рассказывается о деревенской вендетте языком советских газет и пропаганды. О своих врагах У. К. Шумкова пишет почти как о троцкистах: «эта сфора», «эта компания затаив злобу против меня начала вести травлю». Из ее письма следует, что Листовы имели цели чуть ли не общесоюзного масштаба: «Вся эта травля вела к тому, чтобы я Шумкова отказалась от обязательств тем самым чтобы я сорвала стахановское движение в животноводстве». Отсюда остается лишь один шаг до обвинений во вредительстве. Однако если в письме У. К. Шумковой до этого не дошло, то письмо Ф. А. Тетеревлева в комиссию партийного контроля при обкоме ВКП(б), написанное им в сентябре 1937 года на пике кампании по разоблачению вредительства в сельском хозяйстве, представляет собой откровенный донос. В нем говорится о «контрреволюционной деятельности» секретаря Леденско-Немировского сельсовета Шенкурского района П. О. Шалимова. Тетеревлев, не жалея красок, рисует образ врага народа: утверждает, что Шалимов имеет нетрудовое происхождение («сын торговца»), поддерживает сомнительные связи, занимается «вредительством по колхозу» (был «инициатором» замора скота, подрывал авторитет руководства колхоза, грубо обращался с посетителями). В заключение Ф. А. Тетеревлев делает следующий вывод: «Вообще Шалимов является врагом народа, не место бы ему в советском аппарате надо выкорчевывать таких людей с треском, вместе с корнем»[275]. Как и в предыдущем случае, влияние официальной риторики также очевидно, однако использование ее словаря выглядит более уверенным, а апелляция к личному жизненному опыту менее необходимой. В ходе агитационной кампании, связанной с обсуждением различных судебных процессов и разъяснением населению методов диверсионно-вредительской работы, внутренние конфликты, всегда присущие деревенской жизни и особенно усилившиеся в связи с ухудшением материальных условий и тяготами строительства социализма в 1930-е годы, все более стали приобретать политическую окраску, личный враг становился «врагом народа». В феврале 1937 года колхозница из Емецкого района, «орденоноска» Карманова, всячески хваля благодеяния партии и тов. Сталина, заявила: «Но есть у меня враги, которые стараются подорвать мою честную работу. Весной этого года двух лучших моих телят привязали в лесу к дереву и заморили с голоду, но я не боюсь этих врагов. Знаю, что меня защитит партия и советская власть»[276]. 1937 год в конечном счете предоставил хорошую возможность свести счеты со своим соседом. Именно таким путем возрастала «революционная бдительность масс».