— Значит, и вы будете в белом?

— В белом, отороченном черным, — уточнил Ракоци и добавил: — В знак уважения к предкам.

Ответ, похоже, удовлетворил царедворца, ибо он энергично потер руки.

— Это понравится государю. — Борис жестом подозвал к себе слуг. — Ну, не буду вас долее мучить, ступайте. А я еще должен свидеться с батюшкой, чтобы все ему объяснить. Ведь женихи у нас одеваются в красное, и ваш наряд его может смутить. — Он умолк, но, когда Ракоци, поклонившись, двинулся к двери, сказал: — Вам окажут двойную почесть.

— Двойную? — спросил Ракоци, останавливаясь. — Что это значит?

— Царь Иван повелел присовокупить к молитвенным песнопениям еще три псалма. Он сам сочинил их: два — в восхваление Богородицы, а третий — во спасение заблудшей души. — Борис поиграл руками. — Это весьма достойные песнопения, но они несколько длинноваты.

— Понимаю, — кивнул Ракоци. — Буду иметь это в виду. — Он обернулся в дверях. — Когда будете у государя, поблагодарите его от меня за столь приятный подарок.

— Непременно. — Борис улыбнулся и, когда гость ушел, повернулся к жене: — Ну, Маша, что скажешь?

Та призадумалась, потом объявила:

— Он несомненно умен, но не сказала бы, что добронравен. И все же, если у Ксении достанет ума его к себе привязать, она до конца своих дней будет жить, ни о чем не тревожась.

— Это ты у меня умница, — усмехнулся Борис. — И, похоже, читаешь мои мысли много лучше, чем я.

В покоях, любезно предоставленных гостю Борисом, было светло от бьющего в окна солнца. Роджер, успевший разложить всю одежду, стоял над ней в почтительном ожидании.

— Я все думаю, — сказал Ракоци, стаскивая с себя доломан и отстегивая рейтузы, — когда я в последний раз надевал такой белый наряд?

— Во Фьоренце. — Роджер называл Флоренцию, как ему больше нравилось — по-старинке.

— Да-да, это было около века назад. Я выдавал тогда себя за собственного племянника.

Ракоци застыл на мгновение, полураздетый, темные глаза его, устремленные в одну точку, утратили яркость, а перед мысленным взором встали громадные языки пламени, лижущие худенькую женскую фигурку, танцующую среди них.

— Господин? — окликнул его Роджер.

Ракоци сморгнул.

— Да. Ты прав. — Он быстро разоблачился и какое-то время стоял, поеживаясь, пока Роджер обтирал влажной губкой и обрызгивал ароматной эссенцией его тело, потом медленно натянул на себя черную облегающую рубашку и — поверх ее — белую шелковую сорочку. После того как передняя шнуровка была надежно затянута, прозвучал новый вопрос: — Тебе удалось хоть что-то узнать?

— Ей, говорят, за двадцать, отец был убит татарами, — ответил Роджер. — С тех пор она вместе с матерью проживает в доме Анастасия Шуйского.

— Другими словами — бедная родственница, — заключил Ракоци. — Что ж, это кое-что проясняет, но о ней лично не говорит ничего. Почему царь Иван ее выбрал? — Он сдвинул брови и, хмурясь, пристегнул к нательному поясу белые, пробитые серебристой ниткой рейтузы.

— Возможно, сами Шуйские нашли способ подъехать к царю, — сказал Роджер, встряхивая сверкающий доломан, отороченный черными кружевами.

— Возможно, — кивнул Ракоци. — Но все остальное — загадка.

Роджер вынул из сумки горностаевый ментик и подал хозяину его талисман — большой, оправленный в серебро кабошон, словно парящий на двух распростертых крыльях.

— Хорошее дополнение к их орлу, — заметил он, и в его голубых, обычно невозмутимых глазах блеснула усмешка.

Примерно через час Успенский собор стал заполняться. Бояре, сопя и косясь друг на друга, проталкивались к аналою. Солнечный свет, проникавший в храм через три небольших оконца, был лишь подспорьем величественному золотому сиянию гигантских иконостасов; перед иконой Владимирской Богоматери теплилось море свечей.

Толкотня усилилась, когда в храм вступил царь, за которым чинно следовал сын его Федор. Ему за хорошее поведение обещали дозволить после венчания подняться на звонницу. Царские стражи бесцеремонно расталкивали бояр, когда Иван падал ниц перед очередной из икон. Федор с добродушной улыбкой взирал на отца, на лбу его посверкивала отобранная у Ракоци диадема.

Отец Симеон сменил простую черную рясу на епископское облачение, расшитое жемчугами, и строгий клобук. Он глубоко поклонился царю.

— Батюшка, что прикажешь? Дозволишь начать богослужение или велишь задержаться, пока ты не обойдешь весь храм?

Царь Иван огляделся по сторонам, его зелено-голубые глаза лукаво сверкнули. — Нет, — ответил он после паузы. — Нет. Ждать не надо. Венгр, что сегодня венчается, щедро одаривал нас восхитительными камнями, пора и ему в свой черед получить от нас самоцвет. — Он рассмеялся и встал с колен. — А что, молодые тут ли?

— Тут, батюшка, — сказал отец Симеон. — У нас все готово.

— Готово, — пробормотал Иван и опять огляделся. — Стало быть, пора начинать. — Царь пошел было к аналою, но вдруг повернулся к сыну. — Мне сказали, что он и она будут в белом, как в саванах, так ты не бойся. Таков уж обычай в Венгрии или в Польше, или где там еще. — Он дважды осенил себя крестным знамением. — Прости их Господь.

Как только государь всея Руси занял свое место, в церкви установилась полная тишина и скрытый от взоров хор певчих завел на двенадцать тонов хвалу Господнему милосердию. Священники пошли кругом по храму, за ними двинулся князь Анастасий с Ксенией, которой он приходился крестным отцом. Жениха, замыкающего процессию, сопровождал Борис Годунов.

У аналоя Ракоци впервые увидел свою невесту. Та была одного с ним роста и не по русскому обычаю стройна. Белый, расшитый золотом сарафан свободно сбегал по ней, напоминая римскую столу, что лишь подчеркивало горделивость ее осанки. Толстый слой белил и румян мешал понять, хороша ли она, но ясные золотисто-коричневые глаза, встретившись с его взглядом, не дрогнули.

Венчание было долгим, и, когда оно наконец завершилось, на улице стало смеркаться. Бояре, простоявшие на ногах более трех часов, потекли из собора, облегченно вздыхая и мечтая поскорее усесться за пиршественные столы. На звоннице дружно ударили в колокола, но продвижение толпы приостановилось. Царю вздумалось еще раз пасть ниц перед образом Богоматери, и, пока он молился, все, ожидая его, терпеливо топтались на церковном дворе.

Иван вышел на морозный вечерний воздух и благодушно кивнул новобрачной.

— Господь милостив, — объявил он, поднимая голову к небесам, и вдруг пошатнулся, оскалив в ужасе рот.

Там — высоко над ним — шла комета.

Бояре стали вскидывать бороды к небу, вид хвостатой звезды изумлял их. Одни мелко крестились, другие падали на колени — прямо в снежное месиво, марая праздничные одежды. А колокольный звон все нарастал. Вскоре самый воздух вокруг завибрировал от немолчного гуда, усугубляя всеобщее замешательство.