215 Едва ли кто-либо усомнится в существовании страстной тоски по другому человеку; но то, что фрагмент религиозной психологии, исторический анахронизм, что-то из средневекового любопытства – вспомним Мехтильду Магдебургскую – всплывает на поверхность как непосредственная живая реальность в консультационном кабинете и выражается в прозаической фигуре доктора, кажется слишком фантастическим, чтобы быть принятым всерьез.

216 Подлинно научная установка должна быть непредвзятой. Единственный критерий валидности гипотезы заключается в том, обладает ли эта гипотеза эвристической – т. е. экспланаторной, объяснительной – ценностью. В связи с этим возникает вопрос: можем ли мы рассматривать выдвинутые прежде возможности в качестве валидной гипотезы? Нет никакой априорной причины, почему наличие цели у бессознательных тенденций, лежащих за пределами человека, менее вероятно, чем то, что бессознательное «не может ничего другого, кроме как желать». Только опыт может подсказать нам, какая из гипотез наиболее подходящая. Моей весьма критически настроенной пациентке эта новая гипотеза показалась не совсем правдоподобной. Прежний взгляд, что я был отцом-возлюбленным и в качестве такового представлял собой идеальное разрешение конфликта, было несравненно более привлекательным. Тем не менее ее интеллект обладал достаточной проницательностью, чтобы оценить теоретическую возможность такого предположения. Между тем сновидения продолжали дезинтегрировать личность доктора и раздувать ее до невероятных пропорций. Одновременно с этим произошло нечто, что поначалу заметил только я и что вызвало мое крайнее удивление, а именно нечто вроде тайного подрыва переноса. Ее отношения с одним другом перешли на новый уровень, хотя сознательно она все еще цеплялась за свой перенос. Посему, когда пришло время оставить меня, это стало не катастрофой, а совершенно разумным расставанием. Я имел честь быть единственным свидетелем процесса разрыва. Я видел, как трансличная контрольная точка развила – я не могу назвать это как-то иначе – направляющую функцию и шаг за шагом вобрала в себя все прежние завышенные оценки; как благодаря этому притоку энергии она обрела власть над сопротивляющимся сознательным разумом, хотя пациентка сознательно не замечала происходящего. Из этого мне стало ясно, что сновидения были не просто фантазиями, а саморепрезентациями бессознательных событий, которые позволили психике пациентки постепенно перерасти бессмысленную личную связь[102].

217 Это изменение произошло, как я показал, через бессознательное развитие трансличной контрольной точки; некой виртуальной цели, символически выразившейся в форме, которую можно описать только как видение Бога. Сновидения раздули человеческий образ доктора до сверхчеловеческих пропорций, сделав его исполинским примордиальным отцом, который одновременно является и ветром – отцом, в чьих заботливых руках сновидица покоится, точно младенец. Если считать сознательное и традиционно христианское представление пациентки о Боге ответственным за божественный образ в сновидениях, необходимо обратить особое внимание на искажение. В религиозном отношении моя пациентка придерживалась критической и агностической установки; ее представление о возможном божестве уже давно перешло в сферу непостижимого, т. е. превратилось в полную абстракцию. В противоположность этому образ бога в сновидениях соответствовал архаическому представлению о природном демоне, существе, подобном Вотану. θεός το πνεύµα – «Бог есть Дух» – переводится здесь обратно в первоначальную форму, где πνεύµα значит «ветер»: Бог есть ветер, более сильный и могущественный, чем человек, невидимый дух-дыхание. Как древнееврейское ruah, так и арабское ruh обозначают дыхание и дух[103]. Из сугубо личной формы сновидения создают архаический образ бога, который бесконечно далек от сознательного представления о Боге. Можно возразить, что это просто инфантильный образ, детское воспоминание. Я не стал бы спорить с подобным предположением, если бы речь шла о старце, сидящем в небесах на золотом троне. Однако здесь нет и следа сентиментальности такого рода; вместо этого мы имеем примордиальную идею, которая может быть соотнесена только с архаической ментальностью.

218 Эти первопредставления, немало примеров которых я привел в своей книге «Символы трансформации», вынуждают нас, говоря о бессознательном материале, провести иное различие, нежели между «досознательным» и «бессознательным», или «подсознательным» и «бессознательным». Основания для таких различий нет необходимости обсуждать здесь. Каждое из этих понятий обладает своей определенной ценностью и заслуживает дальнейшего развития как определяющей точки зрения. Фундаментальное различие, провести которое меня заставил опыт, не претендует ни на что больше. Из сказанного выше должно быть очевидно, что мы должны выделять в бессознательном слой, который можно назвать личным бессознательным. Материал, содержащийся в этом слое, имеет личную природу, ибо носит характер отчасти приобретений в рамках жизни индивида, а отчасти психологических факторов, которые с равным успехом могли быть осознанными. Вполне понятно, что несовместимые психологические элементы подвержены вытеснению и, следовательно, бессознательны. Однако, с другой стороны, это подразумевает возможность сделать и сохранять вытесненные содержания сознательными, как только они распознаны. Мы распознаем эти материалы как личные содержания благодаря тому, что можем обнаружить их влияние, или их частичную манифестацию, или их источник в нашем личном прошлом. Они суть интегральные компоненты личности, и их утрата для сознания вызывает неполноценность в том или ином отношении – неполноценность, более того, которая носит психологический характер не столько органического увечья или врожденного дефекта, сколько некоего дефицита, который порождает чувство морального негодования. Чувство моральной неполноценности всегда указывает на то, что отсутствующий элемент есть нечто, что, судя по этому чувству, не должно отсутствовать или может быть осознано, если только приложить к этому соответствующие усилия. Моральная неполноценность возникает не из столкновения с общепринятым и, в некотором смысле, произвольным моральным законом, но из конфликта с собственной самостью, которая, ради психического равновесия, требует восполнения дефицита. Когда бы ни возникло чувство моральной неполноценности, оно свидетельствует не только о потребности ассимилировать бессознательный компонент, но и о возможности такой ассимиляции. В конечном счете именно моральные качества человека заставляют его – либо через непосредственное признание необходимости, либо косвенно, через болезненный невроз – ассимилировать свою бессознательную самость и осознать себя полностью. Тот, кто выбрал такой путь самореализации, должен неизбежно довести до сознания содержания личного бессознательного, тем самым существенно расширив сферу своей личности. Хочу добавить, что это расширение затрагивает в первую очередь моральное сознание, знания человека о самом себе, ибо бессознательные содержания, высвобожденные и переведенные в сферу сознания с помощью анализа, обычно неприятны. Именно по этой причине эти желания, воспоминания, тенденции, планы и т. д. и были вытеснены изначально. Это содержания, которые выявляются почти таким же образом в ходе подробной исповеди, хотя и в более ограниченной степени. Остальное вскрывается, как правило, в ходе анализа сновидений. Интересно наблюдать, как сновидения выносят наверх – фрагмент за фрагментом – самые важные моменты. Материал, который добавляется в сознание, способствует значимому расширению горизонта, более глубокому знанию себя, которое, как ничто иное, призвано гуманизировать человека. Но даже знание себя, каковое все мудрецы считали самым лучшим и действенным, оказывает разное влияние на разные характеры. В ходе практического анализа мы делаем немало замечательных открытий в этом отношении, однако этот вопрос я рассмотрю в следующей главе.