Разговаривавшие — обе наши знакомые. Это — Краевы. Бабушка и внучка.

Старушка сидит на диване с прямой деревянной спинкой и щиплет корпию, большие пучки которой лежат перед ней на круглом столе, покрытом филейной скатертью.

— Ну как я скажу ей? Эта весть убьет ее! — говорит старушка. — Хоть бы Григорий Григорьевич был тут, а то, как на грех, сидит он в Москве. Видно, не чует, какая беда стряслась над ними.

— Батюшка пишет, — замечает Анюта, глотая слезы, — что Николай Григорьевич ранен не опасно и при спокойствии и хорошем уходе может скоро поправиться.

— Но подумай, дорогая, как перенесут эту весть мать и жена его?

— Вы о Тучковых говорите? — спросил вошедший Санси, понявший из их слов, что речь идет о предупреждении жены и матери.

— Нет, мы горюем о несчастье Роевых, — сказала Анюта. — Николай Григорьевич ранен и…

— А у мадам Тучковой, — прервал ее Санси, — старший сын смертельно ранен, а мой лучший друг, генерал Александр, убит наповал.

— О Господи! — охнула старушка Краева, всплеснув руками. — Видно, правду говорит пословица «Беда не приходит одна!». Несчастная мать! А мы ей все еще недавно завидовали: пять сыновей, и все генералы, а старший вдобавок корпусом командовал. Да, видно, пули и ядра не щадят никого. Несчастная мать!

— И на мое несчастье, мне приходится объявить ей это. Я только что получил письмо от генерала Алексея, который сообщает мне все подробности смерти своего младшего брата и просит меня убедительно ехать к матери и осторожно сообщить ей об этом. Сам он не может отлучиться от раненого брата и остается при нем в Можайске.

— Каким образом попал Алексей Алексеевич в Можайск? — удивилась старушка.

— О, это целая драма! Он ехал по делам звенигородского дворянства и встретил своего раненого брата, корпусного командира Николая, которого переносили на плаще с Бородинского поля в Можайск.

— Знает Николай Алексеевич о смерти своего брата? — спросила Анюта с участием.

— К своему несчастью, знает. И первое его слово при встрече с братом Алексеем была просьба не напоминать ему никогда о несчастной кончине генерала Александра.

— Несчастная Маргарита Михайловна! — прошептала Анюта.

— А помните, — спросила Краева, — сон, который она видела: будто ей приносит адъютант шпагу и говорит: ваш муж убит под Бородиным.

— Ах да! Как это странно! — воскликнула Анюта. — Тогда еще никто не знал, что существует такое село, и, я помню, Маргарита Михайловна записала это название.

— Что вы! Не может быть! — поразился Санси.

— Это факт! — продолжала горячо девушка. — Мне рассказывал об этом отец мой, лечивший ее вследствие нервного состояния, вызванного испугом от этого сна. Это было до кампании, и, когда Александр Алексеевич отправился в поход, Маргарита Михайловна поехала за ним. И вот ей, несчастной, пришлось хоронить любимого своего мужа.

— И схоронить не пришлось! — прервал ее задумчиво Санси. — Генерал Александр, увидев, что ряды его Ревельского полка расстроились под тучей картечи и ядер, схватил знамя и кинулся с ним вперед, но вскоре был ранен картечью прямо в грудь, и в ту же минуту множество ядер и гранат налетели на то место, где он упал. Ядра эти взрыли, избуравили землю, и поднятые вверх глыбы ее, падая обратно, засыпали тело одного из лучших людей.

Санси смолк и, закрыв лицо руками, зарыдал.

— Страшно и подумать! — охнула старушка, подняв свои выцветшие глаза и сложив руки, как во время молитвы. — Господи, храни и помилуй несчастных! Все наши могут подвергнуться такой участи.

— Ваш сын доктор, — сказал Санси, — ему не угрожает такая опасность. А вот мой, если не убит, так каждую минуту подвергается ей.

— И в перевязочных пунктах небезопасно! — заметила старушка. — Ядра и там летают и уносят раненых и докторов. Но да будет воля Господня! Ему лучше знать, кого призвать к себе.

Сказав это, она низко опустила свою седую голову и затихла; по губам ее видно было, что она молилась.

— Пасть, защищая свою родину, — славная смерть! — прошептал Санси. — Но каково умирать тем несчастным, которых привел в чужую страну этот честолюбец! Они умирают вдали от своих, с тупым отчаянием в душе.

Анюта не слышала слов Санси. Стоя за стулом, она с тревогой следила за движениями бабушки, и слеза за слезой так и катились по ее побледневшим и исхудалым щекам. Но вдруг сделав над собой усилие, она быстро смахнула их платком и сказала Санси:

— Надо действовать, а не плакать. Я иду предупредить Роевых о постигшем их несчастье!

— Да, да! Надо действовать! Это верно! — согласился Санси, словно очнувшись от сна. — И мне надо собираться в дорогу с такой же печальной вестью.

Анюта накинула на голову кисейную косыночку — тогда еще шляпок не носили, — взяла в руки зонтик и, поцеловав бабушке руку, пошла молча с Санси.

Старушка долго смотрела на дверь, через которую они вышли, затем, тяжело вздохнув, принялась снова за свою корпию. «Кому-то она достанется? — думала она. — Но кому бы ни досталась, пусть хоть немного облегчит страдания несчастного и ускорит его выздоровление. „Много корпии надо, ох много!“ — припомнились ей слова ее честного, любящего сына, добровольно отправившегося под ядра неприятеля, чтобы облегчить, чем возможно, участь несчастных раненых. Благодарю Тебя, Создатель мой! — молилась она. — Тебя, даровавшего мне такого сына. И да будет над ним воля Твоя!»

На следующее утро Анну Николаевну Роеву вывели под руки на крыльцо, чтобы посадить в дорожный тарантас. Она едва передвигала ноги, опираясь на руку Санси. Возле нее шла Прасковья Никитична, низко опустив голову. Лицо ее сильно осунулось за эти сутки, но она не плакала, а по временам только нервно вздрагивала.

Старушка Роева, машинально двигавшаяся вперед, вдруг словно очнулась от тяжелого сна, обвела все вокруг себя мутными глазами и тревожно спросила невестку:

— А что, Пашенька, не опустились ли подушки? Ровно ему лежать будет?

— Я только что осмотрела подостланное, — отвечала Прасковья Никитична таким глухим, словно надтреснутым, голосом. — Анюта так хорошо помогла зашить в ковер подушки, что они служат продолжением сидения в тарантасе. А наверх мы положили перину. Он будет лежать, точно на кровати. Вот вы сами увидите!..

Анна Николаевна не сказала больше ни слова и стала так осторожно усаживаться в тарантас, словно на подостланном уже лежал ее раненый сын.

— Осторожней! Не изомни постель, а то Николушке худо лежать будет! — говорила она невестке, хотя та, садясь, и не дотронулась до настланного.

Лишь только Санси усадил Роевых, тотчас и сам вскочил в свою кибитку, запряженную тройкой, и поехал вслед за ними. Ему было ехать с ними по пути верст с двадцать.

День выдался пасмурный, дождливый. Черные тучи заволокли небо, и оно казалось свинцовым. О веселых хороводах и помину не было. Все, кто встречался, торопливо шагали к большой Московской дороге навстречу раненым. Чем дальше они двигались, тем гуще становилась толпа.