«Авессалом» обитает в щелях обыденной жизни. Как тараканы. Как Мэлвин.

– И что теперь? – спрашиваю я, поворачиваясь, чтобы посмотреть на Сэма. Он бросает взгляд на Майка.

– Мы высадим его. А потом нанесем визит Баллантайну Риварду.

– И почему ты думаешь, что он примет вас двоих? – интересуется Люстиг.

– Мы расскажем ему, что случилось с его человеком.

Соглашение Рисовых Хрустяшек между мной и моей сестрой длится до вечера, а потом я посылаю его к черту. К тому времени Ланни уже злится, ворчит и рявкает на меня всякий раз, когда я слишком громко дышу. И смотрит на меня так, словно я лично виноват в том, что ей приходится торчать в этой хижине, где почти нечего делать. Я бы попытался посоветовать ей почитать, но в прошлый раз, когда я это сделал, она кинула в меня книжкой и назвала меня ботаном; обычно я не против, чтобы меня называли ботаном, но не так, как она это сказала.

Ланни умоляет, по-настоящему умоляет дать ей доступ в Интернет, и мистер Эспарца наконец разрешает, пусть и неохотно, всего на тридцать минут, и предупреждает, что установил на комп «родительский контроль», как требовала наша мама. Я не удивлен: мама воспринимает такие вещи всерьез, и у нее есть на то причина.

Подбираюсь поближе и смотрю, что делает Ланни, потому что она в странном настроении, а я не понимаю почему.

Сестра просто выводит на экран фотки, вот и всё. Школьные снимки друзей из ее тайной учетки в «облаке», о которой мама не знает. Примерно через две минуты я понимаю, что на каждом фото изображена одна и та же личность.

Опираюсь на спинку кресла и спрашиваю:

– Ты втрескалась в свою лучшую подругу?

Ланни взрывается. Ее лицо идет красными полосами, она отталкивает меня так, что я отлетаю к стойке, орет: «Оставь меня в покое!» – а потом убегает в свою комнату и захлопывает за собой дверь с такой силой, что картины на стенках вздрагивают.

Я смотрю на фотографию Далии Браун. Она красивая. Я всегда так считал.

– Она втрескалась в тебя по уши, – говорю я фотографии. Неудивительно, что Ланни так взбесилась. Наверное, она не хотела, чтобы кто-нибудь об этом знал, а я вот взял и догадался.

Входная дверь открывается, в комнату заглядывает мистер Эспарца, видит меня и спрашивает:

– Что это было?

Я пожимаю плечами:

– Ничего.

Он знает, что вовсе не «ничего», но я очищаю историю браузера, закрываю ноутбук и беру книгу, ничего больше не сказав ему, и мистер Эспарца наконец закрывает дверь. Он чистит на крыльце ствол, разложив все детали на чистом полотенце, и я отсюда чувствую запах ружейной смазки.

«У Ланни есть тайна». Меня это веселит, но я никому не скажу. Мы так не делаем. Мы не ябедничаем друг на друга, если только это не вопрос жизни и смерти. Этот – нет, но она, наверное, считает, что да. Я чувствую себя виноватым за то, что поддразнил ее. А ведь она сделала для меня рисовые хрустяшки.

Возвращаюсь, открываю ноут, снова нахожу те фотки и распечатываю одну из них. Потом пишу на обратной стороне: «Знаешь, если она тебе нравится, это нормально». Подсовываю фото под дверь сестры и снова закрываю крышку ноутбука (потому что если я этого не сделаю, то могу сесть и начать искать то, что не должен, например новости о розысках папы), а потом выхожу на крыльцо. Мистер Эспарца, склонившись, трудится над стволом дробовика, но когда видит меня, то выпрямляется с легким стоном.

– Холодает тут, спина затекла, – поясняет он. – С ней всё в порядке?

Я киваю. Я не скажу ему, что она влюблена в свою подружку.

– Она у себя в комнате, – отвечаю.

Мистер Эспарца окидывает меня долгим взглядом, и я старательно смотрю в сторону.

– А ты? Ты в порядке, Коннор?

Пожимаю плечами. Я не знаю, что на это ответить. Как будто у нас вообще хоть что-то в порядке.

– Ты ведь знаешь: если нужно, со мной всегда можно поговорить.

Сажусь на ступени, Бут подходит и устраивается рядом со мной. Я глажу его по голове, он облизывается и устраивает свою тяжеленную башку у меня на ноге. Я никогда не видел, чтобы он по-настоящему злился, но могу представить, как это страшно.

– Вы знаете про моего папу, – говорю я. Я смотрю на деревья за изгородью. Они шелестят и качаются на ветру, а тучи в небе похожи на движущийся металл.

– Да, немного, – осторожно подтверждает мистер Эспарца. Он наверняка знает не так уж немного. – Неприятно это, верно?

– Что? – Я знаю, что он имеет в виду. Но не хочу, чтобы он об этом догадался.

– Думать, что твой папа сделал что-то ужасное.

Я мотаю головой. Я не знаю, что это означает, – то ли «неприятно», то ли я не согласен с чем-то еще. Я уже и не знаю, что чувствую по этому поводу.

– Мама не говорит об этом.

– А ты хочешь об этом поговорить?

– Нет.

Мистер Эспарца кивает и возвращается к работе над ружьем. Знакомо. Я помню, как мама делала то же самое: осторожно разбирала пистолеты, чистила их, смазывала и собирала обратно. Но он делает это аккуратнее, чем мама. Все разложено по линеечке на полотенце.

– Ты не против, если я буду об этом говорить?

Я снова пожимаю плечами. Я не могу запретить взрослым делать то, что они хотят. И в любом случае мне любопытно.

– Я знаю о том, что он сделал. Об этом рассказывали во всех газетах, в Сети, в новостях. Не то чтобы я следил за этой историей, но от нее просто некуда было деваться. Все твердили, что нужно быть каким-то монстром, чтобы творить такие вещи. Ты слышал такое от людей?

На этот раз я киваю. Слышал. И много раз.

– Он не монстр, – продолжает мистер Эспарца. – Монстр живет внутри его.

– А какая разница?

– Это нормально – по-прежнему думать о нем как о человеке, если тебе так хочется. Просто не забывай: в нем есть этот монстр.

– Как будто он одержимый, – говорю я. – Словно в фильмах ужасов.

Мама не позволяет нам смотреть фильмы ужасов. Но иногда я смотрю их вместе с друзьями, когда она об этом не знает.

– Не совсем. Одержимые люди не властны над тем, что делают. А твой папа сам сделал выбор. – Мистер Эспарца колеблется, и я понимаю, что он старается тщательно подбирать слова. – Ты ведь знаешь, что когда-то я был морпехом? Солдатом?

– Ага.

– Я видел, как люди делают такой выбор. Может быть, они любили своих родных. Любили своих питомцев. Но это не помешало им сделаться монстрами, когда у них был такой шанс. Люди – они все сложные. Легко было бы назвать твоего папу монстром, потому что тогда было проще говорить о том, чтобы убить его, ведь мы убиваем монстров, верно? Но он не всегда был для тебя монстром. И от этого нелегко отказаться. Очень.