— Да я что? Я ж о ней ни полсловечка. Я так. Ну ладно, не буду…

И добавил дружелюбно:

— А ты заходил бы. Она гостей любит, ждет тебя. Скучно ей, поди. Да хоть сейчас вот — пошли бы, а? Гостинчика ей прихвати, у нас дома-то с разносолами негусто.

И Феликс понял, как он прав. Паулина — вот перед кем он хотел выговориться, возмутиться и утешиться. С Константом обсуждать его старого друга было бы невежливо, да и как пересказать всю ту наглую клевету про епископа? Поди, недоброжелатели сами уж растрезвонили, не ему вставать в их ряды. А остальным… им лучше не показывать своей слабости.

Совсем скоро они вдвоем с Зеновием ввалились в дом, неся несколько свежих пирожков (не сирийских, нет!) и кувшин вина — по дороге купили. Паулина и в самом деле обрадовалась, широко и просто улыбнулась, словно только его и ждала:

— Здравствуй, Феликс! Как представление? Понравилось?

— Нет! — почти выкрикнул он, — я об этом тебе и пришел рассказать! Издевается он над нами, этот Аристарх!

— Да что ты? — как-то неестественно удивилась она, — подожди, я стол накрою, вижу, ты гостинцев принес…

— Да не надо стол, это вам с Зеновием.

— Как же не надо? Надо угостить тебя, мальчик…

Он почему-то не обиделся на «мальчика», как бывало обычно. А она поняла, что не до застолья ему:

— Пойдем внутрь, расскажешь.

Завела его в свою комнатушку, посадила на кровать, сама села рядом — и из Феликса, как из лопнувшего бурдюка, хлынул поток обид. Немного рассказал он о вчерашней беседе с Аристархом, не хотелось признавать, что обвели его вокруг пальца, как малыша, поманили сладостью, да только нос ей и помазали. Но подробно и в красках описал сегодняшнее унижение.

— Это ничего, — сказала она как-то отстраненно и спокойно, — если они над нами смеются, значит, не будут пока убивать.

— Убивать?! — Феликс негодовал, — да вот так оно и доходит до кровопролития…

— Нет, — очень твердо возразила она, — запомни: смех устраняет гнев. Когда им весело, нам безопасно. Это такая разрядка. За веру сейчас убивать не будут, это точно. Хорошо сделал этот Аристарх.

— Хорошо?!

Но от слов ее веяло каким-то таким холодом, такой неподвижностью, как от мраморных скамеек театра. Пыл его остывал. Да в самом деле, разве не обещал Господь, что мы будем гонимы и преследуемы? Ну, в театре насмеялись, великое дело. В иных театрах и свидетели кровь свою за веру пролили, и Паулина могла при том быть…

— Скажи… ты видела когда-нибудь, как это бывает? Как убивают за веру?

Она не ответила, и это означало «да». Молчание было звонким и тягучим. Он не торопил: если не хочет, пусть не рассказывает. Наверное, о таком не всякому можно говорить и не на всякий час.

— Видела?

— Мальчик, ты точно хочешь это знать?

Он облизнул пересохшие губы:

— Да.

Молчание длилось долго, но он понимал, что это не отказ. Ей нужно было собраться с силами.

— Тем вечером пел соловей. Оглушительно, с переливами — где-то совсем рядом, в ближней роще. Была ведь весна, в тех краях, далеко отсюда, в горах у реки много водилось у нас соловьев, малых птах… Тоже ведь — души живые. И как по весне греют сердце их любовные песни, под вечер, когда девушки выходят воды почерпнуть и парни пялятся во все глаза!

А эти — они пришли днем, эти воины, и пели птицы, но не было трелей и переливов соловья, горлышко его отдыхало. Эти собрали всех жителей нашего селения. Мы сначала не ждали ничего дурного — мы ведь исправно платили подати, вот уже много лет нас никто не трогал. Но, кажется, в этот раз кому-то приглянулась наша долина, или, я не знаю, выслужиться захотелось перед начальством…

— Это было там, где ты жила прежде?

— Да, в нашей долине, у нашей речки, среди наших гор. Но я запретила себе туда возвращаться, даже во сне. И знаешь, получилось соблюдать собственный запрет…

— Я не настаиваю…

— Ты спросил про другое, и я расскажу тебе. Эти пришли, нас собрали, сказали: принесите жертву Юпитеру и гению императора, и всё будет в порядке. Их не волновало, кому и как мы молимся, когда одни, но во всем должен быть у них порядок. Просто жертва, сказали они, ничего особенного — горсть ладана на алтарь. Но только от каждого лично. А потом можно будет угоститься жареной свининой, роскошная такая трапеза, сельский праздник. Мы объясняли, что ежедневно молимся о здравии Цезаря Публия Элия Траяна Адриана Августа и всего его дома, но только просим не принуждать нас к тому, чего не можем совершить. А они даже и не сердились, этот их главный — просто предложил хорошенько обо всем подумать…

— Просто подумать?

— Да. Нас тогда собрали на лугу у реки, всех жителей селения. Даже маленькие дети были с нами — плакали, просились домой, хотели покушать. Никого не отпускали, детей только: в кустики сбегать и обратно. Не ругали даже никого, не били. Поставили статую Юпитера, статую Цезаря, два походных алтаря. Мертвый мрамор. Свинка была на привязи, бедная, не понимала, что ей грозит. Мы-то понимали. Кузнеца нашего отправили за углями и инструментом. А топоры и пилы у них были с собой, даже искать не пришлось.

Знаешь, как быстро работают римские солдаты! Вроде, воевать учатся, а на самом деле с любой работой справятся, все они как пальцы на одной руке. И вот уже через пару часов посредине луга, прямо перед статуями с алтарями, стоял широкий, прочный стол. А мы смотрели на него.

«Вот, — сказал нам их начальник, — выбор простой. Вы приносите жертву и сразу садитесь за угощение, места хватит всем. По этому случаю наверняка найдется и в вашем сельце, чем закусить, что выпить, а мы сами, при вашем участии, принесем в жертву хорошую, откормленную свинью во имя Юпитера Капитолийского и во славу Цезаря Адриана. Разделаем тушу, часть на алтарь, остальное на стол, насытитесь до отвала. Или — тут он показал на инструменты кузнеца, на разожженную жаровню, — разделывать будут вас самих. Выбор за вами, а места, повторюсь, хватит всем».

Феликс молчал, пытаясь представить себе весенний вечер, долину среди гор, орудия пыток и толпу простых крестьян, среди которых он не мог оказаться уже просто потому, что родился в совсем другой семье… Как это несправедливо!

— И тут защелкал, залился не ко времени соловей. Он звал подругу, а может, знакомился с соседями… Но мы были уверены — это он для нас, это нам привет передает соловьиное горлышко, малая живая душа. Мол, всё это ненадолго, а потом — золотое горлышко вечности проглотит, как росинку, наши души — и не будет уже ни боли, ни печали.

Этим бы, пожалуй, начать со слабых, с самых малых — тогда, глядишь, матери и согласились бы хоть горсть ладана бросить на угли. Да ведь и они не звери, малышей мучить кому же охота, они же воины, привыкли лицом к лицу с мужами… Взяли нашего старшего, пресвитера. Велели: или ладан — или на стол. Он поклонился нам всем в пояс, попрощался и…