Все разрешилось просто, когда ему исполнилось четырнадцать. Одна из тех золотых побрякушек, которыми так мало дорожил Циклоп (и так жестоко карал за попытку их рассмотреть поближе), была обменяна в гавани на арибал с почти не пахнущим зельем. С заостренным бревном вышло бы гораздо лучше, но и сосуд сгодился. Циклоп упокоился в родовой гробнице, арибал — на дне канала. Дело об отравлении для вида расследовали и быстренько замяли, слишком много было претензий к Циклопу и слишком мало улик. Мать — в траурном облачении, с сухими глазами и сжатыми губами — крепко обняла его после похорон и сказала только: «Прости. Иначе у меня не получалось».

Он был свободен, молод и весел. И он отлично умел играть. Его мозг порождал больше шуток, чем мог высказать язык, его руки и ноги, его кривляющаяся походка и отчаянная жестикуляция оказались еще красноречивей языка — и скоро вся Аквилея хохотала над новоявленным театральным чудом.

Но он не хотел оставаться в Аквилее. Едва смог себе это позволить — ездил по селам и городам, прибиваясь обычно к торговым караванам, смотрел на мир и заставлял мир смотреть на себя. А потом махнул на всё рукой и перебрался на таинственный, пряный и ароматный Восток, где небо играло с людьми и люди с небом, и научился там отсекать свою память. И только тогда смог вернуться в Аквилею и помочиться на гробницу Циклопа — а потом положить на саркофаг матери букет небесного цвета фиалок. Большего она не заслуживала, но вот фиалки — в самый раз.

Недолго пришлось Феликсу ждать, чтобы высказать свое негодование Аристарху. Тот сам заявился следующим утром: они с Мутиллием слегка припозднились с завтраком, и не успели они оттрапезничать, как в столовую-триклиний вошел свежий радостный Аристарх с каким-то свитком в руках:

— Приветствую, друзья! Нет-нет, не зовите к столу, я уже насытился плодами земными, а теперь, драгоценный мой Филолог, принес тебе еще одну из комедий Менандра — «Рыбак»[65]. Я знаю, ты оценишь!

Что Мутиллий, как хорошая гончая, сделает стойку и сходу возьмет след, можно было не сомневаться. Двое книгочеев углубились в беседу о Менандре, а Феликс с нарочитым безразличием поздоровался, а потом стал дожевывать свой хлеб с оливковой намазкой и кусочком козьего сыра. Взял и погрыз яблоко, отпил из чаши подогретый взвар ароматных трав. Нет, он не доставит Аристарху удовольствия видеть его взбешенным и растерянным.

Но вот, пользуясь тем, что Мутиллий, обтерев руки, раскрыл свиток, Аристарх сам обратился к Феликсу.

— Ну что, ты понял, почему пирог вчера был именно си-рий-ским?

Феликс издал неопределенный звук, означавший, что ему вообще-то безразлично происхождение аристарховых пирогов.

— Да ты, я вижу, сердит на меня?

К столь прямому вопросу Феликс все же не был готов. Что, прямо сразу всё высказать? Наверное, так будет проще.

— Не терплю кощунства.

— Кощунства? Где ты его углядел?

— В том, как ты… как вы переделали Менандра.

— Да разве?

Аристарх как будто нарочно ничего не понимал. Он обернулся к Мутиллию:

— А ты заметил вчера кощунство?

— Что?

— Кощунство вчера на представлении было?

— Не более, чем в обычной комедии Менандра. И много менее, чем в «Лягушках» Аристофана[66], скажем.

— Аристарх! — Феликс все-таки вскипел. — Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю! При всем уважении к моему другу Мути… Филологу, его заденет, если только ты надругаешься над грамматикой или передразнишь Гомера.

— Отчего же, было бы интересно послушать, — буркнул Мутиллий и снова погрузился в свиток.

— Впрочем, его уже ничем не проймешь… Но повествование о сотворении мира, это для начала!

— Иудейские басни, — тут же отозвался Аристарх, — неужели ты всерьез к ним относишься? Неужели ты считаешь, — он слегка понизил голос, — что тот, кто сотворил видимый мир с его несовершенством и страданиями, и есть Всеблагой наш Отец? Нет, это самозванец-Демиург, жалкая обезьяна, которая насмотрелась на хозяина и берет в руки острую бритву, но лишь перерезает себе горло. А иудеи приняли эту смехотворную выдумку за истину и поверили в нее, а еще забавнее, что заставляют других верить в свою якобы избранность и первичность, навязывая свои нелепые россказни и злокозненные измышления нам в качестве священных книг[67]. Феликс, Феликс, но не тебе ведь такие азы объяснять! Не тебя, по слову Павла, кормить словесным молоком, неужто не дозрел ты до твердой пищи?

Феликс заколебался, но только на мгновение.

— Хорошо, оставим иудеев, хотя и тут я не уверен. Но ты же выставил на посмешище не их, а христиан!

— Самоуверенных глупцов, которые считают себя последователями Христа, но ничего не поняли в этом учении.

Тут вмешался Мутиллий:

— Друзья, окончите ваш спор, в котором я ничего не понимаю и не имею намерения понять, а я пойду в свой кабинет. Если что понадобится, позовите.

Когда стихли его шаги, Аристарх продолжил:

— Есть люди, ты же знаешь, телесные, плотские (он кивнул в сторону рабыни, безмолвно убиравшей остатки их завтрака), для которых важны лишь вещи осязаемые. Они видят в комедии Менандра всего лишь любовную историю со счастливым концом, ну еще и повод поржать над шутками, и чем глупее шутка, тем громче ржач. Ты точно не из них.

Есть люди душевные (он показал рукой в ту сторону, куда только что ушел Мутиллий), их наслаждение на первый взгляд тоньше, их глаз чуточку острее, но и они не способны проникнуть в суть, да и «не имеют намерения» (как мастерски он его передразнил! комедиант!). И ты сейчас рассуждаешь, как душевный. Услышал что-то такое непривычное — оскорбился. Но ты не таков, я же вижу, ты — духовный!

— Ты можешь мне льстить, — не сдавался Феликс, — но как ты объяснишь издевательство над епископом? Над общиной праведников?

— Феликс, Феликс, — почти простонал тот, — ну как же ты был вчера поверхностен… Ты же помнишь, что мы говорили о Никандре? Кто это на самом деле?

— Враг-искуситель, — ответил Феликс как-то машинально.

— Ну вот! Зачем же принимать сказанное им всерьез? Ты что, не видел людей, которые выставляют напоказ свою праведность, хвалятся ею, где только могут, рвут из рук друг у друга первенство, и всё это только чтобы себя потешить? Не встречал таких в своих общинах?

— Встречал…

— Вот и ответ! Никандр — именно таков. Это для телесных и душевных. А духовный увидит, что искуситель принимает порой облик ангела света и говорит правильные слова. Но верить ему не надо, опознать его легко по нечистым его устремлениям, которые не спрячешь никак. Вот это мы вчера и показали.