Сын продолжал. Он сказал, что понимает, что особенностью российского менталитета является то, что молодых, вступающих в жизнь людей надо, как в армии или на зоне, «опустить». Это своего рода необходимая инициация.

– Спасибо, – завершил он свое небольшое, но впечатляющее выступление, вы приняли нас в свою гильдию таким знакомым каждому советскому человеку способом.

Пауза явно затягивалась. Его однокурсники опустили головы и молчали. Комиссия обескураженно смотрела на председателя. Положение осложнялось тем, что за дверями аудитории был накрыт огромный стол и предполагался общий банкет.

И тут встал татуированный председатель. Откуда-то в его руке образовалась рюмка. Он подошел к моему сыну.

– Какой смелый, а?! – говорил он со сталинской интонацией и даже, кажется, играя в акцент вождя. – Какой честный?! А? Я хочу выпить за его здоровье!

Все захлопали. Атмосфера разрядилась. Сына все поздравляли, но с чем, до конца сказать не могли.

Бабушка подозревала, что на защите произошло что-то эксцентрическое, но ее спасало то, что она плохо слышала.

Но несмотря на отдельные победы, с сыном происходило нечто странное, он больше не радовался своей привычной жизни, а все время напряженно ждал, когда его призовет судьба, а для чего, и сам не знал. Дома жить он больше не мог. И вдруг раздался звонок из Киева с предложением о покупке сценария про девочку. Он мрачно ответил, что писал о Москве, и это было для него принципиально, потому что любит он именно Москву. А в Киеве никогда на свете не был. На что ему невозмутимо ответили:

– Так приезжайте в Киев, может, вам удастся полюбить его? И вы тогда перепишете свой сценарий.

И он поехал. Сын ходил по городу, общался с людьми, его поражало, что молодые женщины здесь удивительно внутренне независимые и свободные. Долго искали режиссера. Не подходил ни один, ни другой. И вдруг появилась женщина, которая согласилась делать его фильм. Правда, в тот момент она хотела бежать из Киева, так как ее настиг творческий кризис. Новая знакомая-режиссер стала открывать ему город, показывая свои самые драгоценные и потаенные уголки. Он переписывал сцену за сценой, нанизывая их на улицы и переулки Киева. История девочки ожила и задышала на Андреевском спуске, среди киевских холмов. Смысл, который искала героиня их общего фильма и наконец находила, чудесно срифмовался с их собственной жизнью. Они увидели друг друга, полюбили и поженились.

Ее семья в чем-то походила на мою. Отец – военный-подводник, мать – медсестра. Жизнь на Камчатке и в Питере – там, где были военные базы, и возвращение на пенсии в родную гавань – Украину. Ее дед в 1941 году ушел на войну и пропал без вести. Яков Филимонович – так звали его отца – родился уже после исчезновения отца. И вот в 1956 году из Англии ему вдруг пришло письмо. Так и так, оказался в лагере, а потом ушел к союзникам, женился, сын, семья. Но всех помнит. Шлет привет. Якова Филимоновича за такое неподобающее родство (письмо, конечно, прочитали там, где надо) на время отстранили от учебы в военном училище, но потом восстановили. Переписка, конечно же, была невозможна. И вдруг оказалось, что Англия разрешила Якову Филимоновичу посетить могилу своего отца. Это стало возможно после 1990 года. Так он оказался в Англии, не зная ни единого слова по-английски, и когда вышел на вокзале в Манчестере, то первое, что сделал, стал спрашивать у всех, где здесь украинская община или церковь. Как его поняли, непонятно, но церковь он нашел. Сводный брат хотя и принял новообретенного родственника, но не очень ему обрадовался. И тогда Яков Филимонович поселился при украинской церкви и стал то там, то здесь делать всякие несложные ремонтные работы. В доме-то он особенно мастерить ничего не умел, но в Англии его неумелость вполне сходила с рук. Когда через полгода он вернулся в голодный перестроечный Киев, то на заработанную в Англии валюту сумел купить машину, дачу и еще одну квартиру для дочери.

Вот в этой квартире они начали жизнь. Так помог им никогда не виданный английский дедушка. В новом доме сын потихоньку стал воссоздавать такую же уютную нору, наполненную книгами, картинками, наклейками, флажками, сувенирами, какая у него была в Москве. Его бабушка вызвала меня к себе и спросила трагическим голосом:

– Зачем он уехал? Разве ему было плохо в Москве?

Я говорила ей что-то про нору на Смоленской, в которой он столько лет счастливо провел. Что время норы – закончилось. Что пришло время – выйти в открытый мир. Что он ужасно страдал и мучился от своего неясного будущего.

Она очень внимательно меня выслушала. Кивала, а потом говорила снова.

– Зачем он уехал? Разве он счастлив там? Он мог состояться как сценарист только в Москве.

Однажды я даже сказала ей, а действительно ли самое главное, чтобы ему надо состояться как сценаристу?

– Я не понимаю, разве ты не желаешь ему благополучия? – ответила она раздраженно. Но было ясно, что больше всего ее мучает разлука с ним. Она теряла почву под ногами, потому что он и был ее последней любовью.

Скоро у меня родилась внучка Анечка.

…Никогда невозможно привыкнуть к тому, что мир может измениться буквально за минуту. Только что все было на своих местах. Тикали часы. Шло время. Привычное движение жизни – редко ощущаешь как счастье. Я сидела в одном доме и смотрела фотографии к книге о детях сороковых годов, перебирала документы. И тут у меня зазвонил мобильный телефон.

Я услышала голос своего сына и в то же время поняла, что это не его голос. Сын произносил слова, словно из пустоты, из вакуума. Содержание было неважно, было ясно, что он говорит о чем-то ужасном. С ними случилось несчастье, когда они всей семьей утром ехали на такси в церковь. Они поехали на утреннее причастие в ту самую церковь, где когда-то обвенчались. Такси занесло на скользкой дороге, и оно врезалось в проезжавшую мимо машину. В аварии больше всех пострадала маленькая девятимесячная Аня, которая сидела у своей мамы на руках. Поразительно было то, что мимо проезжала пустая детская реанимация, которая тут же стала спасать ребенка. У девочки оказалась открытая черепно-мозговая травма. Она была в реанимации, остановившись между тем и этим светом. Это я все узнала потом. А тогда я услышала только слова сына.

– Приезжай скорее!

В первый же поезд мы прыгнули все вместе. Я, дочь и Павел. Когда мы приехали, дом стоял пустой и безлюдный, кое-где лежали игрушки, на кресле стояли маленькие новые туфельки, в углу – еще не наряженная елка.

Накануне того дня, когда время разорвалось, я летом приезжала в Киев и чувствовала, какой ласковый это город. Теплый Крещатик, где по выходным замирало движение, пел и танцевал. Город казался абсолютно безопасным и уютным.

Однажды я стояла на вокзале с сумками, полными подарков, ко мне подошел мужичок и ласково сказал:

– Жиночка, тебе помочь?

Он сказал просто так, а может, хотел подзаработать. Или просто пожалел меня – одну посреди пустого вокзала. Но в Москве меня никто так не называл, и я подумала, что здесь язык не удалось убить до «женщины» или «гражданки». Здесь сохранилось домашнее прикосновение друг к другу.