Я подошла к какому-то мужику, переминающемуся с ноги на ногу от холода.

Мужик, абсолютно такой же, каким он был бы и сто и двести лет назад – только в китайском пуховике, – сказал мне, что сын Яныка Саша-Стоматолог отжал у них всю землю, с которой они кормились, и что возвращаться им просто некуда и поэтому стоять они будут здесь до тех пор, пока этот бандит не уйдет к чертям собачьим. У каждой палатки стоял большой плакат, где была написана похожая история.

Все начиналось уже в метро. В углах то здесь, то там спали замерзшие люди, в надетых друг на друга нескольких куртках, шарфах, и от них сильно пахло костром. Запах костра распространялся по многим центральным станциям метро. Сюда после работы ехали толпы людей, молодежь. Ехали замотанные тетки и женщины с кастрюлями борща, с пирожками. Город шевелился и жил во многих измерениях, но главное происходило на Майдане. Здесь шло историческое время – и все об этом знали. Поразительно было еще и то, что из станции метро можно было выйти в самое сердце Майдана. Повсеместно я слышала русскую речь.

В тот солнечный январский день, когда я ходила по Крещатику, привычно достав планшет, сзади меня резко схватили за плечо. Передо мной стояла женщина в толстой куртке, похожей на телогрейку, и мрачно смотрела прямо в глаза. Она стала резко говорить, абсолютно не ожидая от меня ответа.

– Зачем снимаете? Здесь нельзя! Откуда вы? Куда и кому вы хотите передать фотографии? Я отведу вас в штаб.

Я растерялась.

– Для истории.

– Идите отсюда со своей историей. Тут люди гибнут.

Я быстро пошла от нее, чувствуя себя очень неловко. Но, приглядевшись, увидела на стенах множество фотографий пропавших без вести. Они исчезли, возвращаясь с Майдана, и так и не доехав до дома.

Впереди поднимались клубы черного дыма, тянувшиеся с улицы Грушевского. Там возле администрации президента горели покрышки и стояли те самые националисты, о которых с ужасом говорили в Москве. Моя киевская знакомая, с которой мы сидели накануне в небольшом кафе на Крещатике ближе к улице Льва Толстого, сказала:

– У нас здесь революция одной улицы.

Вернувшись домой в Москву, на работе я застала настоящую панику, ко мне подходили сотрудники и спрашивали, как мне удалось уйти живой. Словно я вернулась с линии фронта и меня чудом не убили.

18 февраля мы все сидели перед экранами мониторов и смотрели на гибель Майдана. Телевизор давно уже показывал только пропагандистские передачи о страшных украинских националистах, которые рвутся к власти. А накануне позвонил сын и сказал, что по приказу Януковича закрыли все станции метро, толпы народа вываливаются со станций и идут пешком через зимний город. Скопище людей, с детьми, колясками, пожилые и молодые шли пешком в самые разные части города. Встал городской транспорт. И только на площади продолжала идти безнадежная борьба сотни людей с «Беркутом», который поливал их водой и стрелял по ним резиновыми пулями.

А утром – тихим, новым утром – вдруг началась стрельба по людям на Майдане как по живым мишеням. Шла она из гостиницы. Та злая сила, которая бежала, оставив группу палачей, чтобы наказать победившее деревянное войско. Здесь – в Киеве – люди еще не умели убивать друг друга с такой равнодушной жестокостью. И «Беркут» бежал. И Янукович бежал.

А тем временем в Москве многие стали всерьез говорить о том, что какие-то страшные националисты нападают и убивают каждого, кто говорит по-русски.

И тогда сын, живущий семь лет в Киеве, вдруг выступил с неожиданным письмом. Открывая день за днем фейсбук, он ужасался тому, что друзья, знакомые и даже родственники пересказывают друг другу страшные сказки про людей на Украине «с песьими головами». Это был большой текст, где он пытался все разложить. Почему и как все случилось, что стало последней каплей и что происходит на данный момент. Он написал это для своих кинематографических знакомых и еще нескольких друзей, потому что объясниться с каждым по отдельности было просто невозможно. И тут произошло нечто невероятное – на следующий день он проснулся знаменитым. Сотни изданий скопировали этот текст, корреспонденты самых разных интернет-газет и журналов просили его прогнозов и анализа ситуации. Он пережил сильнейший шок. Из незаметного, аполитичного человека он был вынесен на гребень событий и стал виден всем. Это была следующая стадия его выхода в открытый мир. Некоторое время он продолжал по инерции писать политические тексты, их читали, обсуждали, но потом вдруг его охватила внутренняя паника, перешедшая в депрессию. Испытание было слишком сильным.

Сын говорил, что помимо страха за детей он мучается от мысли, что вот теперь граждане его страны нападут на страну, где живет он, его жена и дети, и что этот факт не помещается в его голове и вызывает в ней внутренний взрыв.

Я стала умолять их на время выехать из Киева. Тогда их позвали на Западную Украину во францисканскую общину в Тернопольской области, где они были уже однажды с маленькой Аней. Эта община занималась детьми с нарушениями зрения. Францисканцы всегда помогали слабовидящим и слепым в память о святом Франциске, который под конец своей жизни, больной и почти ослепший, сочинил Гимн брату Солнцу, песнь хвалы и благодарности Богу за все сотворенное… Так возникло сказочное слово «Ляски». Далекое и нежно звенящее.

2014 год был одним из самых длинных в жизни. Неслучайно, наверное, он рифмовался с началом Первой мировой войны – об этом говорили, писали… Страх будущего был одним из самых острых переживаний тех дней. И когда мои близкие оказались в Старом Скалате на Западной Украине в монастыре, словно в Средневековье, спрятавшись в нем от бед и катаклизмов, одна из монахинь по имени Мария, с которой они очень подружились, рассказала, что под Варшавой есть особая школа для слабовидящих и слепых детей. Им надо туда поехать и посмотреть на месте, как там все устроено.

В то время уже был взят Крым. Начинались захваты государственных зданий на Донбассе. Лилась кровь.

Я пришла в больницу навестить подругу. В палате лежали три женщины, на стене висела большая телевизионная плазма, которую почти никогда не выключали и оттуда либо лился поток слов о наших победах, либо доносились крики очередного шоу, где разоблачали неверных отцов, подлых мужей, обманутых жен. Соседки по палате были очень рады возвращению Крыма в семью народов, но при этом каждая рассказывала о своих непроходимых горестях. Полная старая женщина из Подмосковья говорила, как в юности оказалась в оккупации, ее не брали на работу, муж сильно пил и рано умер, а детям до нее нет дела. А врачи за все хотят денег. И как жить? Одно хорошо, что теперь Крым с нами. Я спросила, была ли она там, или, может, собирается. Нет, не была, у нее и денег никогда не было на курорты эти ездить.

На работе в музее я застала сотрудницу с бокалом шампанского в руках и телефонной трубкой. Она звонила своим знакомым в Крым и кричала о том, что пьет за возвращение Волошина, Цветаевой, Парнок – за всех поэтов, которые населяли Коктебель и Судак, потому что они снова с нами. Она неистовствовала и чокалась рюмкой с телефонной трубкой. Когда ее страстный монолог завершился, я спросила, кто и когда отнимал у нее любимых поэтов. После взаимных упреков и оскорблений я ушла. Был конец марта, поскользнувшись на пороге, я рухнула в снег. Это было во дворе нашего арбатского особнячка; уже становилось темно, никого не было рядом; я лежала и смотрела в небо и думала о тетках в больнице, о своей неукротимой сотруднице, о том, зачем и почему все это происходит. Вновь и вновь мне представлялось несчастное лицо сына, невестки, которые боятся за детей, за город, который принял всех нас в нашем несчастье, и плакала, сама не понимая отчего. Наверное, от слабости.