Дом Строганова располагался в конце улицы, рядом с неглубоким ручьем, весело журчавшим на дне ложбины. Аксинья решила туда увести Тошку от греха подальше. Ивовые заросли укроют их от самых любопытных взглядов.

– Ты прости, милый, – виновато говорила она и прятала глаза.

– Как так? Да что же мне делать? – От Тошки шел такой смрад, что Аксинья поморщилась. – Хожу, любого шороха боюсь. Доходили до тебя вести о смерти отца?

– Строганова, – отчего-то не смогла выговорить по-свойски имя, – о подобном не извещали.

– Строганов твой… Ужель не поможет…

– Тошка, не спеши. Чует сердце мое, обойдется все.

– Не мила мне Еловая, не мил родной дом. Как глядеть на жену? И у сестры загостился… А Георгий – буду молится, чтобы выжил… Прощай, Аксинья.

– Подожди! – Аксинья протянула ему тряпицу с монетами. – Все, что есть у меня.

– Спасибо… Они мне пригодятся. – Он растерянно улыбнулся и скрылся в кустах.

Это был последний раз, когда Аксинья видела Тошку, неприкаянного сына Григория Ветра и Ульянки.

6. Узел

Она открыла глаза и поняла: кто-то глядит, да без стеснения.

– Лежебока, сколько ж можно спать!

– Петухи уже пропели?

– Петухи пропели и гуси с утками.

– Да как же… – Аксинья подскочила, села, потрясла головой, чтобы прогнать сонное оцепенение.

Со Степаном спала она словно младенец и так же неохотно покидала сонное царство. Пролетели осой первые июньские деньки, царапины зажили, вместе с ними улеглась Аксиньина ревность. Смолчала, проглотила обиду – корила себя за непривычную слабость и радовалась воцарившемуся миру.

– Сегодня же я собиралась… – пробормотала она.

Чуть покачиваясь, встала, ударилась пяткой о перекладину лавки, чертыхнулась, стараясь не обращать внимания на издевательский смех за спиной, стряхнула Степановы порты, вытянула из-под них безбожно измятый сарафан.

– Да куда же ты? Отчего убегаешь, девица? – Он, кажется, решил сегодня всласть поглумиться.

– Нашел девицу, – проворчала Аксинья.

– Сарафан скидывай да про рубаху не забудь, – мягко сказал Степан, она, шумно вздохнув, подчинилась.

Аксинья сама рада вернуться к нему, хотя бабье, рассудочное, твердило: не время отлеживать бока. Кто-то скребся в дверь, звал Степана, потом Потеха – он один не стыдился того, что происходило между прелюбодеями, – звал Аксинью.

– Потом, – прохрипел Степан.

Знахарка ощущала сейчас свою власть над мужчиной, заставляла его двигаться медленнее, даже замереть, гладила мокрую спину и не испытывала усталости.

– Завтра соберись: сарафаны да все бабье, – небрежно сказал он Аксинье чуть позже, когда порты были уже натянуты на его довольные чресла.

– Зачем? Куда? – Она не стала продолжать, гордость оборвала слова.

С чего бы Степану выгонять ее сейчас? Не таков он, не нашла в душе его коварства.

– Нюткины вещи тоже собрать?

– Дочка останется в Соли Камской.

День, заполненный хлопотами, промчался ретивой кобылой. Аксинья вытаскивала занозы из грязных ручонок Игнашки, обсуждала с Потехой, какие травы надобно еще собрать, а каких довольно.

Хоть Лукерья забрала ключи от всех дверей строгановского дома, Еремеевна и ее внучки по-прежнему часто приходили к Аксинье: какой из ледников лучше; когда проветривать амбары; в какой лавке купить посуду. Она отправляла их к молодой хозяйке, каждая из них была тем недовольна. Еремеевна бурчала:

– Нет в ней еще бабьей жилки. То не знает, того не ведает, за тем в окно глядит.

Если на лице Аксиньи и мелькнула довольная улыбка, она в том не раскаивалась. Всяк должен получать по заслугам.

* * *

Анна Рыжая отвлекалась, занимала себя хлопотами по дому и огороду, качала сына, пекла хлеб – вдруг воспоминание пронзало ее, и начинала она реветь. Что ж за вина лежит на ней, простой бабе? Отчего одна беда перетекает в другую?

Сначала мужа-остолопа забрали да кнутом отстегали… С отцом неведомо что! А теперь брат…

Фимка вернулся через два дня после пьяного загула с Тошкой, расхристанный, окровавленный, страшный. Прямо во дворе вылил на себя бадейку холодной воды, зашел и, ни слова не говоря жене, упал на лавку.

– Это что ж такое? А?

Анна пыталась что-то выяснить, стыдила, угрожала, кричала, но муж ее спал крепким сном.

Наутро она ходила за ним следом, твердила одно и то же:

– Где брат мой? Где Тошка?

– Все сказал я тебе. Были в кабаке, пили, говорили. Поссорились крепко, это помню… Даже пару оплеух отвесили. И все. Проснулся я, карманы пусты, братца твоего нет, – наконец открыл он рот после целого кувшина с травяным квасом.

– Куда ж он девался? А почему карманы пусты?

– Будто не знаешь, натворил Тошка дел, скрылся из родной деревни. А карманы мои пусты оттого, что вор все медяки стащил. Не твой ли братец это был? Благо, в кабаке успели рассчитаться.

Больше ничего Анна узнать не смогла, вечером заложила телегу. Сама вывела гнедого, ворочала тяжеленный хомут, путалась в кожаной узде. Муж поглядел на ее мучения, запряг сам, ловко и быстро, хоть руки тряслись с перепоя. Только гнедого, ретивого жеребца, завел в стойло, а в телегу запряг старого мерина.

– Куда собралась?

– К батюшке.

– Уходишь от мужа-пьяницы? – спросил он глумливо.

– Нет, правду хочу узнать. Давно надо было ехать в Еловую, а не ждать!

Тряслась на телеге, понукала бедолагу-мерина, а тот, старый, измученный, в двух шагах от издыхания, еле плелся. Фимка оставил его для домашних надобностей, ямщику такой конь – одна маета.

Анна стискивала зубы, терпела эту тягостную, долгую поездку, Антошка, привязанный у груди, довольно спал – настоящий ямщицкий сынок, – и вот, томительное время спустя, показалась родная деревушка.

* * *

Аксинья открыла небольшой сундук. Редкая вещица, купленная в лавке перса Агапки, пригодилась: в нее влезут все ее рубахи, сарафаны, летники и душегреи. Новые красные сапожки на высоких каблуках – Нютка-заноза заставила раскошелиться. Старые, истершиеся от долгих дорог кожаные пленицы[63], извечный узелок со снадобьями… Что еще?

К ночи истерзала себе душу: виделась в затее Степана какая-то подковырка. Она оттаивала после той морозной дороги, училась улыбаться открыто – а Строганов делал что вздумается, кувыркался с когтистыми девками. Ожидать от него можно было чего угодно.

Поцеловала Нютку, прижалась к теплому разморенному телу дочки. Та пробормотала что-то вроде: «Рано, ну чего ты?» – подумав, видно, что мать ее будит. Аксинья не поведала дочери об отъезде: как можно рассказать о том, чего сам не знаешь? Степан, словно нарочно над ней издевался, посвистывал, глядел лукаво, мол, как я тебя! Спросить хочешь, да боишься.

* * *

Анна услышала песни, девичий визг и мужской хохот и запоздало вспомнила: праздник. Посреди последних суетных дней забыла она обо всем, о песнях и