Вернулся минут через десять.

– Наберитесь терпения, ребята. Авиакатастрофа, Як-40, чартерный рейс из Энска, не долетел верст сорок до Раздолинска, упал в тайгу. Сейчас там работают спасатели. До 16.00 рекомендовано воздержаться от полетов в Заангарье. Видимо, есть причины. Ждем.

– У-у… – разочарованно протянул Терех, доставая из багажа карточную колоду. – Невезунчики мы. Ну что ж, господа хорошие, делайте свои ставки…

В четыре мы не взлетели. И в пять не взлетели. «Добро» на продолжение полета поступило только в начале седьмого, когда я спала без задних ног. Заведенный пропеллер разметал траву, разбудил и меня, и еще кого-то спящего. С окончательно дурной головой я заняла свое место – поближе к кабине, а едва взлетели, уронила ее на колени и опять уснула. Но сон мой был какого-то необычного, ярко-вращательно-карусельного типа. Подключи к нему тахометр, его бы зашкалило. Дважды просыпалась. Первый раз – от параноидального вопля Шарапова: «А я вам говорю – мировое господство произрастать будет из Сибири! Точка! И не Ломоносов это сказал, это я сказал – Шарапов!» и истеричного хохота Олеси. А второй – от эмоционального монолога Тереха на тему, что пусть дерьмо и не тонет, но оно элементарно смывается, и потому для России ничего не потеряно, ведь построить миллион унитазов – это не миллион театров возвести, и даже не миллион квартир… После каждого подобного пробуждения я вновь засыпала, уносимая каруселью, и не реагировала ни на воздушные ямы, ни на трескотню двигателя.

Очнулась от резкого снижения, когда впечаталась левым боком в переборку. Задрав хвостовой стабилизатор, машина неслась к земле. Потом выправилась и, сделав пару плавных вращений вокруг оси, села. Непривычно стало как-то.

– Йес! – заорал шизофреник Шарапов.

– Не ори, еще не финиш, – тут же отозвался Зарецкий.

– Подъем, Нинок, – толкнула меня Олеся, – весь угар продрыхнешь!

Десантируясь на землю (ни один джентльмен руки не подал), я успела глянуть на часы. Восемь сорок две. Вечор, ты помнишь… Слава богу, один этап остался за горой. Но до финиша и вправду было далековато. Вертолет сел на краю бетонной площадки, составляющей часть какого-то строительства. Застывшие горы раствора, незаконченный фундамент, хронический бардак (изжить который на Руси можно лишь тотальным изничтожением ее населения). Строителей, правда, не видно – время позднее. Зато из леска, переваливаясь на колдобинах, выезжал похожий на армейский «ЗиЛ» с кузовом-«домиком», снабженным маленькими оконцами на скатах крыши. Определенно по нашу душу. Приближался медленно, зловеще, рыча как зверь, пока наконец не остановился.

– В машину! – лаконично скомандовал сидящий рядом с водителем человек.

Будка оказалась приспособленной для перевозки людей, однако вовсе непригодной для перевозки любопытных. Дверь закрыли на засов, окна расположены высоко и, даже привстав и подпрыгнув, не удалось бы в них заглянуть. Но привстать бы и не вышло, тряска началась такая яростная, что все предыдущие перемещения показались легким променадом. Я сидела на лавке, вцепившись в скобу на стене, другой рукой – в край сиденья, но это было то же, что держаться за соломинку. Меня носило со страшной амплитудой, внутренности и некоторые внешние части тела превратились в отбивные уже минут через пять. Судя по жалобным крикам и стенаниям, я была не одинока в испытываемых мучениях. Иногда болтанка приостанавливалась, нас медленно вытягивало на подъем (возникало ощущение, что мы трал, который волокут по минному полю), а потом, переваливая через косогор, бросало вниз и все начиналось заново. В моменты нахождения на буграх в переднем окне алели блики заходящего солнца, из чего можно было сделать вывод – нас везут на запад…

Когда машина встала, и нас, как белье из стиральной машины, вынули из кузова, начинало темнеть. Самое бы время откушать коньячку. Мы кучковались на квадратной площадке, похожей на воинский плац, но поменьше. В отдалении стоял темный лес, под ним приземистые здания, и все действие очень навязчиво напоминало прибытие Д. А. Красилиной в лагерь лесорубов вечером первого июля текущего года (см. начало одиссеи).

– Строиться! – пролаял невидимка.

Новый приступ лихорадки… Мы вытянулись в ломаную шеренгу. С крыльца ближайшего строения спустился кричащий человек и медленно подошел. Двигался разлаписто, вперевалку – то ли блатовал перед «меньшими», то ли природа наградила такой походкой. Сгущающиеся сумерки не помешали разглядеть дубоватую физиономию с непомерно большой челюстью, камуфляж, сидящий как влитой.

– Смир-рна! – издала челюсть рев самолета, преодолевшего сверхзвуковой барьер.

Мы вытянулись и перестали дышать.

– Документы!

Брянцев зашуршал бумагами. Воцарилась минута молчания: поднеся «сопроводиловки» к глазам, личность их внимательно изучала. Потом подняла голову и оскалилась:

– Поздравляю с прибытием. С-смертнички…

Возможно, человек шутил. Но я особа нервная, впечатлительная. Поэтому душа тихо стекла в пятки и там притаилась.

Был низкий барак, мрачновато-холодный коридор, потом душ – по счастью, не общий; прощание с родной стихией, одеждой, мыслями о воле, со славянкой, выдача серо-мышиного обмундирования какого-то странноватого фасона: штаны шароварами до колен, ниже – в обтяжку, еще ниже – переходящие в штрипки, гимнастерка с узкими погончиками и стоячим воротничком (потом объяснят, что это «хэбэ» образца сорок третьего года, незаменимая модель – поскольку не жалко; в ней можно и в болоте барахтаться, и с «тарзанки» в лопухи прыгать, и землю носом бороздить). Дамское белье тоже выдали. Не от Кардена, конечно, но и не мужское. Хотя и созданное злыми пуританами – где вы видели женщину в семейных рейтузах до колен и в сбруе до пупа? Потом нас погнали обратно по коридору, выстроили в «предбаннике», и давешняя личность маргинального типа, сержант Филин, при свете лампы обретший и вовсе демонические очертания, пролаял, что отныне наша группа идет под грифом «два-ноль-два», подъем в шесть, повиновение слепо, и ему плевать на индивидуальные особенности и специализацию каждого. Эти штучки будут потом, а в ближайшее три дня группа под его чутким руководством будет прорабатывать общие для всех курсантов вопросы, в связи с чем он нам искренне сочувствует, ибо сделает все от него возможное, дабы за три дня мы сдохли. После столь угрожающей речи добавил – лагерь не гимназия, здесь мальчики спят вместе с девочками, но, тем не менее, если он учует секс – уроет на месте, без выслушивания объяснений. «Рукоделием занимайтесь», – заржал служака, – по пять минут в день»… Потом был легкий кросс по ночному городку, возвращение на исходную, бревенчатая казарма, извержение из луженой глотки крика: «Отбой, рота херова!!» – и мы, веером разлетающиеся по комнатке метра два на четыре, где стояли в ряд три двухъярусные кровати. Я пришла последней, потому что новичок. И не девочка. И не поняла, чего хотят, – раздеваться или как. Оказалось, не надо, лишь бы лечь. Нижние койки уже расхватали, пришлось карабкаться наверх, на крайнюю, под сырое неуютное одеяло. Сердечко пошаливало. «Между прочим, Дина Александровна, – говорил мне незадолго до отъезда Пургин, – подлинной Нине Борисовне Царицыной от рождения всего-то тридцать три года. Было. Так что будьте добры соответствовать. И не только внешним данным, это как раз у вас получится, но и внут… м-м… физическим. Нина Борисовна очень, скажу я вам, подготовленная женщина. Была. А место, куда вы едете, интересно тем, что в нем царит кричащее равноправие – то есть женщины от мужчин недалеко ушли и все как одна – беззаветные феминистки…»