Тут, конечно, придут на память имя и роль Вальполя. Но если великий вождь вигов и делил свое время между политикой и развратом, если и стали известны его оргии в Гоутоне и честность его была в подозрении, все же его дарование и упорство в труде не оспаривались и самыми ярыми его хулителями. В его биографии нет эпизода, подобного тому, который рисует нам министра Елизаветы враждующим с собственным сыном, стремящимся покинуть отчий дом, где царит крайний разврат. Граф Бернес вмешивается в эту распрю, а жена Бестужева принимает сторону сына против отца.

«Я старался умиротворить ее, уговаривая войти в положение ее мужа, заваленного делами и с трудом добивающегося резолюций ее величества, вследствие чего немудрено было, что он искал иногда развлечений, она на это отвечала, что если дела шли плохо, то виноват в том был гораздо более он сам, чем государыня, ввиду того, что он днем пьян, а ночи проводит в игре, проиграв недавно 10 000 руб. в одну неделю». Раздоры обострились, дойдя даже до насильственных действий, что вызвало вмешательство императрицы.

Какими же средствами располагал канцлер, чтобы проигрывать 10 000 руб. в одну неделю? Великий английский парламентарий, которого противники звали «маклаком совестей» истратил миллионы на секретные фонды, но при этом обвинения в хищении, которых он не мог избежать, ни разу не получили ни малейшего подтверждения. Он купил множество совестей, но, по-видимому, никогда не продавал своей. Историческое положение его русского соперника весьма иное в этом отношении. Прослыв при жизни безусловно корыстным, он стал после своей смерти в России, и за последнее время даже за границей, предметом многочисленных попыток оправдания. Некоторые даже стремились поставить его выше всяких подозрений. Как ни неприятно исследование подобного факта, он играет слишком большую роль как во внешней, так и во внутренней истории страны, чтоб мне возможно было от него уклониться, и принадлежит к категории тех вопросов, что при свете неопровержимых фактов не подлежат сомнению.

До 1752 г., хотя руки Бестужева и не были совершенно чистыми, все же он старался сохранить внешнюю благопристойность. Вопреки неоднократным утверждениям Фридриха и его историков, он отказывался от прусских и французских денег и прикасался к английскому золоту лишь с целомудренными ужимками и благородными жестами. Его жена приняла в 1745 г. тысячу дукатов от д’Аллиона, причем д’Аржансон счел их истраченными непроизводительно. Но ее муж мог ничего и не знать об этом. В 1742 г., передавая вице-канцлеру обычное вознаграждение за оборонительный союз, заключенный с Англией, Вейч намекнул ему, что его король охотно присоединил бы к нему и добавочный дар, официальный или тайный, по желанию.

– Я ничего тайно не принимаю, – сухо ответил вице-канцлер.

И дело на этом и остановилось.

Преемник Вейча, Гиндфорд, был поэтому немало удивлен, когда четыре года спустя этот столь щепетильный человек стал рассказывать ему про дом, подаренный ему Елизаветой, но служивший источником разорительных расходов. Этот дом был в таком состоянии, что для того, чтобы привести его в порядок, владельцу его необходима была сумма в десять тысяч фунтов стерлингов, и она в этот раз должна была быть передана ему возможно секретнее. Когда Гиндфорд стал возражать против необычайной величины цифры, Бестужев вновь принял свой величественный вид: он просил эти деньги не в виде вознаграждения, а в виде простой ссуды на десять лет и без процентов. В Лондоне рассчитали, что, если даже ссуда и будет возвращена, она все же составит «довольно значительный расход», и пальцем не шевельнули до конца следующего года. Размеры обычного той эпохе подкупа были сильно преувеличены воображением потомства. Один историк, обыкновенно хорошо осведомленный, упомянул о пенсии в два с половиной миллиона фунтов стерлингов, отпущенной министру страны, годовой бюджет которой не достигал этой суммы! Чтобы добиться для своего приятеля двадцать пятой части этой суммы, Гиндфорду пришлось выставить самые рискованные соображения. Послушать его, так жена сына канцлера, Авдотья Разумовская, была в действительности дочерью ее величества. Елизавета поведала это Алексею Бестужеву, «обещав ему одновременно свое полное доверие и защиту от врагов во все время ее царствования». «Таким образом, – добавлял Гиндфорд, – она теперь обращается с ним скорее как с деверем, а не как со своим канцлером». В то же время Бестужев уверял английского посланника, что жена его была двоюродной сестрой императрицы.

После долгих и трудных переговоров, причем Гиндфорд все упорнее настаивал на своем, говоря, что английским интересам грозит большая опасность в случае отказа канцлеру в его желании, десять тысяч фунтов стерлингов были наконец уплочены Бестужеву, как бы от имени английского банкира Вольца под закладную знаменитого дома, требовавшего столь громадных расходов. Реальность этой чисто фиктивной сделки была удостоверена, и на этом основании было выведено заключение о неподкупности Бестужева. Таковы факты. Они делают честь хитроумию русского министра, если не его добродетели. Согласно условиям, заключенным между ним и Гиндфордом, он пользовался десятью тысячами фунтов стерлингов в течение десяти лет, не платя процентов, после чего, возвращая данную сумму Вольфу, он должен был удержать из них за счет английского правительства накопившиеся проценты, т. е. пять тысяч фунтов, и оставить их себе в виде подарка. И все это для того, чтобы отвести глаза от действительного характера данной сделки и облегчить себе другую махинацию, придуманную совместно с Разумовским. На банкете, которым предполагалось отпраздновать новоселье Бестужева, Елизавета, согласно обычаю, должна будет провозгласить тост за здоровье хозяина, и тут-то фаворит шутливо станет оспаривать этот титул у Бестужева, разоблачив ссуду Вольфа. Императрица, вероятно, заплатит эту сумму, и Бестужев таким образом, получит ее два раза.

Впрочем, среди всех этих беззастенчивых маневров, Бестужев держал себя безукоризненно. Когда контракт был подписан и деньги получены, Гиндфорд попытался опереться на них, чтобы добиться некоторых уступок, но Бестужев ответил ему самым надменным тоном:

– Неужели вы собираетесь входить в сделки со мной?

Для торга у него был Функ, с ним говорили начистоту, и он отвечал тем же. Так, в ноябре 1760 г., по случаю приступления Англии к австро-русскому договору 1746 г., Бестужев вздумал потребовать от обоих дворов по тысяче двести фунтов стерлингов.

– Но, – возразил Бернес тоном, которым он говорил обыкновенно с бедными просителями: – Вы ведь уже получили свое, оба императорских двора обменялись и подарками в 1746 году.

Функ, «приготовивший даже перья для подписи» и рассчитывавший получить и свою долю, не смутился и, возвратившись три раза к этому предмету, добился, наконец, угрозами и просьбами желаемой суммы.

В 1752 г. он снова играет роль негласного маклера, но Бестужев уж посбавил спеси. От надменных угроз он перешел к униженным просьбам. Благодаря игре и всевозможным видам разврата, его денежные затруднения стали безвыходны. Он, наконец, сознается Претлаку, что положение его отчаянное. Он тайно позаимствовал деньги из капиталов Коллегии иностранных дел и почтового ведомства и ему грозит разоблачение. Чтобы иметь возможность сопровождать императрицу в Москву, он заложил драгоценности и платья жены, вплоть до ее часов, и все же не мог выйти из затруднения, для этого едва хватило бы и двадцати тысяч дукатов. Тут завязались оживленные переговоры между австрийским, английским и саксонским посольствами. Лондонский двор напоминал, что он только что выплатил канцлеру десять тысяч фунтов стерлингов, Дрезденский двор охотно бы его выручил, но средства его были ограничены, а Венский двор посулил ему пенсию, но не в два с половиной миллиона, и даже не в тысячную часть этой суммы, предложение это заставило Бестужева вскрикнуть в негодовании: