Как сказано выше, Бестужев пытался побороть нарождающееся влияние Ивана Шувалова, но неудачно. В 1754 г., склонив Елизавету принять его проект упразднения внутренних таможен и приобретя таким образом большую популярность, Петр Шувалов оказался на вершине влияния. Тогда Бестужев решил сблизиться с великой княгиней, она была в ссоре с Шуваловыми и Воронцовыми и охотно приветствовала его. Но положение канцлера ухудшилось еще больше вследствие давнишней ссоры его с братом Михаилом, от которого он думал избавиться, назначив его посланником сперва в Дрезден, затем в Вену, оно осложнилось еще отъездом Функа, являвшегося главной его поддержкой. Михаилу, замешанному в деле Ботта, удалось из него выпутаться, но не удалось, однако, высвободить из него свою жену, отправленную после пытки и публичного наказания кнутом в дальнюю ссылку, где она и дожила остаток своих дней. Не дождавшись ее смерти, муж ее, имея уж пятьдесят восемь лет от роду, женился в Дрездене на красивой вдове, графине Гаугвиц, рожденной Карлович. Сперва он не мог добиться согласия Елизаветы на этот брак и, следовательно, и признания его за границей. Тщетно приводил он тот аргумент, что его первая жена была приговорена к смерти и что царское милосердие, заменившее смертную казнь ссылкой, не могло наносить ущерба ее мужу. Официально он являлся двоеженцем, имевшим сожительницу, и, видя, что это создает ему невозможное положение при дворе, при котором он был аккредитован и где он, впрочем, творил тысячу безумств, и полагая, что в Петербурге оно не улучшится, канцлер стал обращаться с этим беспокойным братом как с врагом. Однако в 1752 г., по совету Шувалова, императрица признала второй брак дипломата законным и вызвала его в Россию, чтобы приблизить его к особе великого князя. Михаил Петрович открыто объявил, что он возвращается лишь с тем, чтобы свергнуть своего брата Алексея. Завязалось страшная борьба интриг, но восторжествовали Шуваловы, и Михаил сдержал свое слово.

Так подготовлялась катастрофа 1758 г., причем невозможно указать на особый факт, определивший в меркнувшей судьбе канцлера окончательную и уже всеми давно ожидаемую опалу. Что бы ни утверждали по этому поводу, достоверно то, что иностранное вмешательство не играло здесь решительной роли. Мария-Терезия, хотя и называла Бестужева негодяем в своих беседах со Стенвилем, но в инструкциях, данных ею Эстергази, вместе с тем утверждала, что заменить его некем. В январе 1758 г. Берни предложил союзным дворам своего рода коалицию, чтобы «или низложить Бестужева, или заставить его принять систему императрицы», но Кауниц, на вопрос Стенвиля, решительно объявил, что, по его мнению, каков бы ни был канцлер, «его необходимо сохранить». А предоставленная самой себе, французская дипломатия не имела возможности доставить торжество своей воле.

Падение Бестужева подготовлялось постепенным лишением власти, из года в год и почти из месяца в месяц отнимавшим от него его влияние в пользу камарильи, организованной Шуваловым в тесном кругу приближенных Елизаветы, куда Бестужев никогда доступа не имел. Его руководство иностранными делами мало-помалу заменилось незримым управлением этой камарильи, и таким образом и случилось, что, преданный Англии и под ее влиянием перешедший на сторону Пруссии, он в 1768 г. в качестве первого министра империи должен был расторгнуть связь с Англией и наводнить русскими войсками прусскую территорию. Война была решена в совете министров, где Иван Шувалов, не имея на то никаких прав, выражал мнения, равносильные, как то знали, приказаниям, и куда канцлер являлся скорее лишь в качестве отщепенца.

Тщетно пытался он бороться, отняв секретарские обязанности у Волкова, ставленника нового фаворита, и заменив его одним из своих приверженцев Пуговишниковым, человеком, не гнушавшимся ничем и служившим у великого князя посредником в его любовных делах. Шуваловы ответили на это открыто тяжелым ударом: заведование дворцовой канцелярией было отнято у Черкасова и передано в ведение Олсуфьева, тайного врага канцлера. «Таким образом, – писал Лопиталь в декабре 1767 г. – Олсуфьев будет единственным хранителем драгоценностей и денег ее величества и будет производить все расходы на ее одежду и гардероб». Месть была жестокая! Бестужев терял всякую возможность контролировать туалет Елизаветы. То был конец.

В ту минуту, среди грома сражений, конец этот почти не наделал шума. «Вот два министра в опале: Польми в Версале и Бестужев в Петербурге, мне от этого ни жарко, ни холодно», – писал Фридрих своему брату. Маркиз Лопиталь возвестил об аресте канцлера в post-scriptum’е депеши от 26 февраля 1758 г., в которой он, довольно неискусно, обнаружил скудость своих сведений, утверждая, что ничего не делается в Петербурге без Бестужева, между тем как уже целый год друзья его знали, что все делается помимо него и вопреки ему. Это не помешало впоследствии французскому посланнику уверять, что он принял большое участие в низвержении Бестужева, тогда как Эстергази, не лучше осведомленный, но более скромный, сознавался, что ни он, ни его коллега никоим образом не были к этому событию причастны.

Само число, когда произошла катастрофа, служило предметом спора, настолько мало оно врезалась в память современников. Однако можно установить его в точности. Бестужев был арестован в субботу, 14-го февраля 1758 г. Из камер-фурьерского журнала видно, что, вопреки обычаю, в тот день было два заседания конференции. Канцлер, чувствуя грозу над собой, не приехал под каким-то предлогом на первое из них. По приказанию Елизаветы, он явился на второе. Один из Воронцовых рассказывает нам, что произошло дальше:

«В соседней комнате находился наготове гвардейский капитан. Маршал, князь Трубецкой, непримиримый враг Бестужева, взялся объявить ему его опалу и сделал это довольно бессердечно, собственноручно сорвав с него Андреевскую ленту… Затем позвали гвардейского капитана, сопровождавшего Бестужева домой. Отряд гвардейцев окружил карету, а в доме его уже стоял усиленный караул».

Опускаю подробности неизбежного процесса, последовавшего за драмой. Они ничем интересным не отличаются, и читатели уже имели возможность изучить всегда однообразные подробности подобных дел. Судопроизводство тянулось более года, не дав, по-видимому, никаких положительных результатов, хотя Эстергази и Лопиталь утверждали обратное, и хотя официальная нота, сообщенная одному из них, объявляла о преступном сообщничестве канцлера и великой княгини в интриге, имевшей целью парализовать движение русских войск, выставленных против Фридриха. Но доказательства преступления, а именно письмо Екатерины II генералу Апраксину, упоминаемое в ноте, так и осталось ненайденным.

Дело это до нас не дошло в полной неприкосновенности. Бестужев имел его впоследствии в своих руках, на что указывают пометки, сделанные его почерком на многих бумагах. Впрочем, ввиду того, что беда стряслась над ним не неожиданно, весьма вероятно, что многие из тех, кому она угрожала, поспешили уничтожить компрометирующие их документы. Бывшего канцлера даже не подвергли пытке и удовольствовались лишь ссылкой его в одно из его подмосковных поместий, тогда как его более или менее подлинные сообщники, Елагин, начальник департамента герольдии Ададуров, ювелир Бернарди отправились в более отдаленные места ссылки, – в Астрахань, в Казань, в Сибирь.

В ссылке, где он оставался до вступления на престол Екатерины II, Бестужев, бывший химиком в Копенгагене, сделался теперь богословом, собирая изречения из Священного Писания «в утешение христианам, терпящим незаслуженную кару». Впоследствии он занял при вдове Петра III положение министра без портфеля и доверенного лица, что, хотя и не подняло его снова на вершину, откуда он пал, все же позволило ему до дня его смерти, в 1766 г., вернуть часть своего прежнего влияния и отомстить за старые обиды.