— Ой, Господи, я даже не знаю… Сергей Иванович, вы человек со взглядами… ну сейчас на свете другие представления, мы же не можем стоять на месте. И заставить всех думать как вы… Наша задача донести, а все сами решат.

— Да как же они решат-то? Без нашей поддержки?

— Сергей Иванович, я уважаю вашу гражданскую позицию… Но мне кажется, что вы преувеличиваете… Преувеличиваете… К тому же я хочу вас успокоить: всё не так однозначно с единицей. Вы правы, действительно, огромное количество текущих вопросов. Меня долбит обрнадзор… Нам урезают финансирование, и в этом году мы, как вы знаете, собирали с родителей деньги на бесперебойники. Так что по Козловской давайте не будем впадать в панику. Да, в панику. Сейчас ещё не понятно. Я буду связываться с районом, и тогда окончательно станет ясно, есть ли такая возможность или нет. Хотя Антонина ничего такого не говорила. И я не понимаю, почему вы так беспокоитесь. И давайте не будем спешить с выводами… Я рада, что вы понимаете… У нас действительно полно проблем. Вот что далеко ходить: Пират укусил Бабу Катю за… ягодицу, и она вчера мне мотала нервы в течение часа, и я ничего не могла поделать… Человек пожилой… ну и сами понимаете, недалёкий.

— К сожалению, Валентина Игнатьевна, я преуменьшаю. Идёт действительно замещение ценностей.

— Ну, раз так пошло, что мы можем сделать?

— Как что? Поставить заслон. Вася, Коля, Петя, Яна, Рашид — все вместе встали и поставили заслон. И всё. Вы же понимаете, что такое толерантность? Это запрет на заслон.

Валентина Игнатьевна положила мне руку на колено:

— Сергей Иванович, вы молодой… Оглянитесь вокруг: такая жизнь интересная… Пожалуйста, не драматизируйте, я вас очень прошу. И поговорите с Колей. Для меня сейчас это важнее всех заслонов.

С Колей я поговорил, и он привязал Пирата на несколько дней, но скорее из охотничьих соображений — чтобы ему кто-нибудь не прокусил лапу накануне охоты. История с Пиратом, собачьей упряжкой и Бабой Катей глупым образом нас породнила и ещё усилила мою мужицкую несостоятельность в глазах мальчишек, и в первую очередь Коли, перед которым я всё сильнее чувствую себя практикантом.

Я задал сочинение на старинную тему «Почему Каштанка вернулась домой?». Девчонки, я был уверен, напишут, что Каштанка очень верная и что дома «её тискают, но любят». Лёня с Тониной помощью доложит, что некоторые народы не могут без унижения и предпочитают ярко освещённой арене лень и бессмысленность. Коля… Вот именно что скажет Коля, меня и интересовало больше всего, учитывая его внешкольные неурочные силы, которые никак не удавалось приложить к делу. Я был уверен, что собачья тема близка Коле и может стать помощником в учёбе.

Каково же было моё разочарование, когда я увидел перед собой Колино художество, состоявшее из таких предложений:

И в таком духе с концовкой:

Сочинение было списано, и, скорей всего, при поддержке Агашки. Я поставил Коле двойку. Коля фыркнул и набычился:

— Почему-у-у? Я же написал.

— Я после урока тебе объясню почему.

После урока он подошёл:

— Сергей Иваныч, вы мне почему двойку поставили? Я же написал.

Главным было, что он писал, тратил силы, а его обидели.

— Ну, во-первых, в сочинении таки не сказано, почему Каштанка вернулась домой. Даётся просто краткое содержание. А главное — ты его списал.

— Я не списывал.

— Списывал.

— Докажите, — негромко сказал Коля, глядя в пол.

— Да ничего я не буду доказывать. Сам думай. — Я уже хотел закончить разговор, как вдруг предложил: — Коля, а давай я не буду ставить двойку в журнал, а ты… напишешь новое. За выходные.

— Не-е… — было проскрипел Коля.

— Слушай, давай так. Напиши сочинение на свободную тему: «Почему я люблю свою собаку». Только хорошо напиши. Как есть. Договорились.

Коля насупился и ушёл.

В нашей школе несколько выходов, один из мастерской. Вечером, уходя последним, я увидел свет в ней и зашёл. Со стороны уличной двери я услышал запах табачного дыма и другие звуки, свидетельствующие о том, что на крыльце толкутся парни. Шёл какой-то разговор, и в одном из голосов я без труда узнал голос Коли, говорившего неторопливо, веско и со своим если не шиком, то уж точно шичком:

— …Женёк, остынь, я бы поехал тогда с вами… не вопрос. Да тут сочинение ещё… Каштанка кака-то… Бася, дай спички. Благодарю. — «Благодарю» произнесено особенно вразвалочку и невозмутимо. Пауза, выдох: — Не знай, чо он докопался с ней? Кхе… Кхе-кхе… Да что, блин! Такой силос эта «Тройка»! Кхе… Про чо я?

— Про эту… Каштанку.

— Но. Дармоедка. Я её за собаку не считаю. Избяная наскрозь… Я вообще сучек не люблю. У меня была… Этот отдал… как его… По белой-то ушёл… Ну? В пожарке работал…

— Лыткин?

— Лыткин, ну. У него брал. Кыксой звали… Изовьётся как лиса, а тяму ноль. Старые следця гонят… Вот кобель у меня — я понимаю, он и по птице и по соболю идёт… Стал бы он на этого, хе-хе, гусака смотреть, сразу б башку…! Ха-ха! (Все заржали.) А эта ещё и дура тёмная. Чо она к этому синяку вернулась? Мало он её метелил. Х-хе. Хотя хрен ли неясного: у клоуна пахать надо, а столяр и так накормит.

Снег, доставивший в то воскресенье столько и весёлых, и тягостных забот Серёже, стаял, обнажив землю. Какая-то высота рухнула, когда взгляд, приладившийся к свету, упёрся в серо-жухлые стебли репейников, которые ещё недавно с таким строгим совершенством объёмно и звёздчато обводил снег.

Всё снова шло не так, как Серёжа ожидал, и была в этом неподчинении ожиданиям своя опережающая правда, которая, как гнётом, удавливала пласты происходящего, перекладывала то трагическим, то весёлым, давала и смысл, и осмысление, а вместе с тяжестью и ещё приятие, согласие, какое по плечо сильному. Бывают люди, у которых края души как топором обрублены. А у Серёжи они были постепенные, ворсисто продолжающиеся в других людей. И за себя, и за окружающих он вечно стыдился и огорчался и, пытаясь всех понять, был в самой сердцевине мощным, калёным, как ядро. Но о своей силе не ведал и продолжал считать себя слабым, податливым и пред всеми виноватым. И в этом неведении была его двойная сила.