Когда мы вошли, я задрожала. Все время пытаясь найти ответы, я хотела верить, что, увидев место, где умерли Дилан и другие ребята, я испытаю какое-то прозрение. Я надеялась, что пройду через эту комнату и пойму что-то очень важное о событиях того дня, о состоянии Дилана. Я старалась отвернуться от своей скорби, чтобы принять любую правду, которую могло мне дать это место.

В тот момент, когда я вошла в комнату, на мир опустилась тишина. Я больше не могла слышать строителей, работающих в коридоре. До того, как я разразилась слезами, я успела почувствовать две вещи: это было место для детей и это было место мира.

Полицейские проводили нас на то место, где застрелились Эрик и Дилан. Мое сердце остановилось, когда я увидела длинную, тонкую, угловатую фигуру, обведенную мелом на полу. Конечно, это был Дилан. Мои слезы брызнули прямо на пол. Рука Байрона с нежностью обняла меня за талию, когда я упала на колени около этой фигуры, оплакивая своего сына и касаясь ковра, который принял его, когда он упал.

Клайв Стейплз Льюис, писатель и богослов, начал свое прекрасное размышление о смерти своей жены «Исследуя скорбь» словами: «Мне никогда не говорили, что скорбь так похожа на страх».

Годы спустя эти слова все еще больно ранят меня со всей силой неопровержимой правды. Любая смерть любимого, а особенно смерть ребенка, потрясает человека до самых основ. Как писал писатель Айрис Болтон, переживший самоубийство близкого человека: «Я считал себя, своих детей, всех своих родных бессмертными, думал, что трагедии случаются только с другими». Нам приходится верить в это для того, чтобы жить, а неожиданно появившаяся правда может быть ужасающей. Для меня непостижимость смерти Дилана увеличивала это ощущение нестабильности основ мироздания, потому что перечеркивала все, что я считала истинным о своей жизни, о своей семье и о себе самой.

Одна из студенток, с которой я работала еще в общественном колледже, рассказала мне о том, что было самым трудным в ее жизни как человека с ограниченными возможностями.

— Все в первую очередь видят во мне инвалида, — сказала она мне. — Для них я прежде всего человек с ампутированной конечностью, а уж потом — личность.

В тот момент я была благодарна ей за это откровение, потому что знала, что оно поможет мне в работе. Но только после Колумбайн я узнала, что именно оно означает. Теперь на меня всегда будут смотреть как на мать, которая вырастила убийцу, и никто — в том числе и я сама — никогда не будет воспринимать меня как кого-то другого.

Хотя мне было уже пятьдесят, в первые месяцы после Колумбайн я тяжело переживала смерть своих собственных родителей. Я была счастлива, что они не дожили до этого времени и не увидели, во что превратилась моя жизнь, но по-детски тосковала по их присутствию в моей жизни.

Мой отец умер, когда мне было восемнадцать, но маму я потеряла в тридцать восемь, и я привыкла полагаться на нее уже после того, как сама стала взрослой. На ее похоронах мои брат, сестра и я вспоминали нашу мать как путеводную звезду, отдавая дань ее бесценному дару — она помогала нам найти наши ориентиры в жизни даже в самых сложных обстоятельствах. Я полагаю, что именно поэтому в годы, прошедшие после Колумбайн, я вижу ее во сне так же часто, как и Дилана.

В одном сне, который я видела вскоре после трагедии, была ночь и дул холодный ветер. Я искала свою машину на огромной парковке, держа на руках Дилана, примерно двухлетнего. Я пыталась завернуть его в одеяло, чтобы согреть, одновременно бегая взад и вперед через ряды машин и со все возрастающим отчаянием высматривая свою машину. Огромные тяжелые пакеты, наполненные бумагами, оттягивали мне руки, поэтому было так тяжело нести Дилана, что я боялась уронить его на асфальт.

Как раз в тот момент, когда он начал выскальзывать из моих рук, вперед вышла моя мать. Она сказала:

— Отдай мне пакеты и позаботься о своем сыне.

По одному она забирала тяжелые сумки, врезающиеся мне в руки, и теперь я могла крепко держать Дилана и завернуть его в одеяло. Я нашла нашу машину и усадила сына в его автокресло, пока моя мама стояла рядом и держала пакеты, которые забрала у меня. Тут я проснулась.

Этот сон указал мне на правильную дорогу. Бумаги в пакетах символизировали все, что отвлекало меня от моего горя: беспокойство о судебных процессах, финансовые соображения, страх увидеть свое имя в газете, тысячи писем, счетов, заметок и юридических документов, наполняющих наше убежище огромным страхом и неотложными обязанностями. Ничего удивительного, что я не могла справиться с постоянными угрозами в средствах массовой информации, ненавистью и обвинениями всего мира, а к этому еще добавлялось постоянное беспокойство о том, что что-нибудь ужасное случится с Байроном. Наша финансовая ситуация стала полностью катастрофической и такой сложной, что, казалось, мы никогда не выберемся из этой ямы.

Но мама была права. Я должна была сосредоточиться на своей скорби по Дилану и его жертвам и не обращать внимания на все остальное.

Это было трудно. Даже если бы горе не вывело меня из строя, сама тяжесть административных забот о том, с чем мы имели дело, полностью сокрушила бы меня. Через месяц после трагедии мы с Томом все еще, как призраки, слонялись по комнатам пустого дома, угнетенные нашей потерей и угрызениями совести, замученные одними и теми же мыслями: «Я скучаю по Дилану. Как он мог сделать такую ужасную вещь? Я не могу поверить, что никогда больше его не увижу. Как кто-то, кого я так любила, мог хладнокровно убивать людей? Других детей? Если бы я только знала, я бы сделала все, что угодно, чтобы остановить его. Как только он мог сделать такую вещь?»

И затем непременно наваливалось чувство невозможности и непоправимости утраты: «Как так может быть, что я больше никогда не почувствую его шершавую щеку рядом с моей?»

Временами нас встряхивало приступами какой-то неуемной энергии, если не новым пониманием того, что сделал Дилан, то множеством последствий его действий, которые разрушали дом, жизнь и семью, которым мы посвятили целых двадцать семь лет своей жизни. Хотя Гари Лозов явно оценивал свои услуги дешевле, чем они того стоили, первый полученный нами счет просто потряс нас. Мы не имели никакого понятия, как мы будем его оплачивать. В этот момент моя мама смогла нам помочь. Перед своей смертью в 1987 году, когда мальчики еще были маленькими, она оформила страхование жизни для них обоих. Мы получили деньги по двум полисам Дилана, и их как раз хватило для оплаты того первого счета.