Несмотря на терпение моих коллег и мои усилия вести себя профессионально, я была просто развалиной. Я страдала от застенчивости, совсем как в далеком отрочестве. Поскольку из-за стресса у меня возникла хроническая болезнь кишечника, я боялась есть, чтобы в случае приступа не оказаться далеко от туалета. Я делала все что могла, чтобы понизить уровень тревожности. Я даже перестала заводить будильник, потому что из-за его звона я могла дрожать целый час. Но все это не особенно помогало.

Один мой друг однажды сказал, что наш мозг «в горе» работает как старый компьютер, на котором запускают слишком сложную программу — он трудится изо всех сил, спотыкается и зависает над самыми простыми вычислениями. Так и мне нужно было приложить большое усилие, чтобы просто услышать, что говорят другие. Моя способность к концентрации внимания полностью исчезла, и мысли о моей собственной ситуации и Дилане, проносящиеся у меня в голове, уносили меня в мой собственный мир.

Я делала много заметок, но никакие способы работать эффективнее не компенсировали нехватку внимания. Я все еще краснею, вспоминая первое собрание, которое я провела после трагедии. Я попросила всех по очереди представиться и немного рассказать о том, что они делают. Когда все закончили, я, сама того не желая, попросила всех представиться и рассказать о себе — еще раз. Косые взгляды и неуютное поскрипывание стульев указали мне на мою ошибку, но сделать я уже ничего не могла, оставалось только, запинаясь, выдавить из себя извинения.

Мне потребовалось много времени, чтобы вернуться к работе на полный день. Так же, как вечерние прогулки помогали мне восстановить физические силы, я должна была находиться среди других людей, чтобы вновь обрести здравый рассудок. Работа была для меня в некотором роде реабилитацией, безопасной средой, где я могла восстановить свою личность и проработать свой уникальный горький опыт. Семьи жертв не выходили у меня из головы. Особенно часто я думала, как им, должно быть, трудно пытаться вновь жить жизнью, которая хоть как-то напоминает нормальную, после того, что сделал Дилан.

Со временем мои постоянные страдания начали казаться почти комичными. Когда я вставала, из моих блокнотов, календарей, перчаток и карманов выпадали скомканные носовые платки. У меня всегда можно было одолжить пачку бумажных носовых платков. У тебя началась сезонная аллергия? Спроси Сью, у нее всегда есть салфетки.

Я надеялась на доброту окружающих, и по большей части так и было. Мне даже казалось, что я не заслуживаю такого отношения к себе. Но не все вокруг были добрыми и понимающими, и это тоже было нормально. Отрицание очевидного, с которым я жила, — особенно вера в то, что Дилана принудили участвовать в бойне, или в то, что он сам никого не убивал, — было естественной реакцией, но с этим пора было заканчивать. Вернуться в мир означало столкнуться с ненормальностью того, что сделал Дилан.

Я чувствовала, что некоторые люди, с которыми я работаю, осуждают меня, злятся, и им больно от моего присутствия. Друзья говорили мне, когда кто-то плохо отзывался обо мне за спиной. Некоторые избегали меня или так или иначе выступали против меня. Один из таких случаев остался у меня в памяти не потому, что был самым сокрушительным или катастрофическим, но потому, что тогда было четко высказано то, чего я больше всего боялась услышать от людей вокруг.

Я отправилась в маленькую сельскую старшую школу недалеко от Денвера, чтобы проверить работу по программе профессионального обучения, которую финансировало наше ведомство. Оказаться в старшей школе было для меня трудно, и во время всего визита я едва сдерживала слезы. Особенно тяжело стало, когда мы вошли в большой компьютерный класс, где работала группа веселых и счастливых ребят.

Мы познакомились с преподавателем, молодым человеком, ненамного старше своих учеников, и я похвалила его успешную работу по нашей программе. Услышав мою фамилию, он напряженно посмотрел мне в лицо. Когда один из нашей команды сделал молодому учителю комплимент по поводу того, как он хорошо поддерживает так много компьютеров в рабочем состоянии, он сказал:

— Ну, постепенно ты узнаешь каждую машину все лучше и лучше. Кроме того, это как быть хорошим родителем.

Сказав это, он отвернулся от человека, задавшего вопрос, посмотрел мне прямо в глаза и продолжил:

— Если ты хороший родитель, то просто знаешь, чем занимаются твои дети.

Такие случаи больно ранили, и я возненавидела их. Но как бы мне ни хотелось спастись бегством каждый раз, когда затрагивалась тема Колумбайн, я не могла провести всю свою жизнь, избегая встреч, где могли прозвучать слова, которые я не хотела слышать. Я не могла не встречаться вообще ни с кем, чтобы избежать ситуаций, которые могли меня расстроить. Несмотря на жуткий водоворот эмоций, в котором я жила, я была не единственным человеком, которому было больно. Мне нужно было не дрогнув посмотреть на то, что совершил Дилан, и принять то, как его ужасный, жестокий выбор отозвался на жизни других людей. Каждый раз, когда я приходила в себя после неудобной ситуации, я делала еще один шаг к тому, чтобы принять все, что сделал Дилан, полностью. Независимо от того, поддерживали меня люди или осуждали, возвращение на работу вернуло меня в общество, которое мой сын пытался разрушить.

Мне всегда было важно мнение других людей, а теперь их одобрение стало для меня первостепенным. Я была уверена, что мое поведение оценивают, осуждают, используют для того, чтобы объяснить, почему Дилан стал убивать и калечить людей. Если раньше я была только слегка одержима своей работой, то теперь переживала период жестокого перфекционизма. Я не должна была совершать никаких ошибок, не позволять никакого непонимания. Я должна была находить в тексте каждую опечатку и выполнять любой проект лучше, чем требовалось, и в кратчайшие сроки. Мне не достаточно было быть просто компетентным, обыкновенным сотрудником. Я должна была убедить других, что это не я была причиной сумасшествия моего сына. Если я делала хотя бы маленькую ошибку, то она меня так огорчала, что я просто не могла работать дальше. Когда кто-то задавал мне вопрос, мне казалось, что меня критикуют. Сидя за рулем, я волновалась, что могу случайно, из-за своей рассеянности повредить кому-то или вообще убить человека, подтвердив то, в чем весь мир и так был убежден, — что я недостойна того воздуха, которым дышу.

Я смотрела на фотографии счастливых семей, стоящие на столах моих коллег, и задавалась вопросом: «Что они такого сделали, чего не сделала я?» В то же время мне хотелось защитить себя, и я жаждала показать людям, что Дилан был любим, что я была хорошей матерью, что, несмотря на нашу близость, я и понятия не имела, что он что-то планирует, и что у меня не было и малейшего подозрения, что он вообще способен на такое варварство.

Конечно, я приписывала окружающим все те отрицательные чувства, которые были у меня самой по отношению к себе. Я, сама не зная об этом, вырастила убийцу, человека с такими шаткими моральными нормами, что он совершил кровавые бесчинства. Я была глупой, наивной, слишком доверчивой. Я даже не была одной из тех «крутых» родительниц, которые вместе с детьми курят травку или знакомят их со своими «крутыми» бойфрендами. Нет, я была из тех родителей, которые собирают всю семью за ужином и хотят познакомиться с друзьями детей и их родителями, прежде чем разрешат провести ночь в чужом доме. Ну и что хорошего из этого вышло?