Я вспоминала, как в те времена, когда он еще и в школу не ходил, повезла Дилана обратно в продуктовый магазин, чтобы он вернул грошовое пирожное, которое взял, не заплатив. Как я была благодарна, когда продавец спокойно принял извинения сына и взял пирожное из его маленькой руки, вместо того, чтобы поощрить эту кражу и разрешить оставить сладкое себе. Я думала о всех тех случаях, когда звонила матерям, в домах которых Дилан оставался ночевать, и спрашивала, какой фильм они сегодня планируют смотреть. Не один раз я просила изменить выбор в пользу менее жестокой картины. Зачем я старалась ограничить рамки жестокости, когда весь мир может увидеть, с каким треском провалились мои попытки защитить своего сына и многих других детей?

Двадцать лет я подписывала разрешения пойти на экскурсию, устраивала замысловатую охоту за пасхальными яйцами и проверяла, есть ли у моих мальчиков кроссовки по размеру. Это были краеугольные камни моей жизни, вокруг которых я выстраивала работу, рисование и семейную жизнь. Теперь мне приходилось спрашивать, а был ли во всем этом какой-то смысл?

Возможно, вообще нельзя вырастить детей, ни о чем не сожалея. Но после того, как твой ребенок стал убийцей и покончил с собой, вина и сомнение в правильности своих решений становятся твоими постоянными неприятными спутниками. Вечером, возвращаясь с работы, я маниакально перелистывала семейные альбомы. Там были путешествия на молочную ферму, в музей естественной истории, поездки в парк — обычные вехи счастливого детства ребенка из среднего класса. Я с облегчением видела, что на многих фотографиях мы обнимаем, щекочем, прижимаем к себе или как-то еще прикасаемся к Дилану. Я предавалась мечтам, как буду останавливать незнакомцев на улице и показывать им альбомы: «Вот, видите! Я не сумасшедшая! Посмотрите, как счастливы мы были!»

Но вид руки Дилана, обнимающей Тома за шею, когда он улыбался и махал мне в камеру, снова и снова заставлял проливаться казавшиеся бесконечными потоки слез.

В старом кинофильме «Газовый свет» герой Шарля Буайе пытается свести с ума свою жену, которую играет Ингрид Бергман. Он перевешивает картины, перекладывает ювелирные украшения, прячет некоторые предметы в ее сумочку, а потом объявляет их украденными. Это срабатывает: когда его жена больше не может доверять своему восприятию реальности, она начинает срываться. В те дни я часто думала о «Газовом свете», пытаясь заново собрать осколки своей личности. Я думала, что была хорошей матерью. Я любила своего сына и гордилась им. Ничего из того, что я замечала, пока Дилан был жив, не заставляло меня думать, что у него есть сколько-нибудь значительные проблемы. Даже оглядываясь назад я не могла увидеть каких-то явных, кричащих признаков этого. Внутренний конфликт нарастал все сильнее.

«Если ты хороший родитель, то просто знаешь, чем занимаются твои дети». Слова того учителя терзали меня сильнее, чем задевала самая жестокая брань. И не потому, что я в них не верила, а потому, что верила.

Моя подруга Шэрон, ребенок которой покончил с собой, настоятельно советовала мне найти группу поддержки для переживших самоубийство близкого человека.

Я отчаянно хотела быть среди людей, которые могли меня выслушать, отнестись с симпатией и не осуждать, но я не могла представить, как зайду в комнату, где сидят незнакомцы, и начну говорить о том, что сделали Дилан и Эрик. Куда хуже было то, что, как говорил Гари Лозов, если иски, поданные против нас, дойдут до суда, то те, кто посещал группу поддержки, могут быть вызваны в качестве свидетелей. Я чувствовала, что и так уже принесла людям много горя.

Изоляция была ужасна. Уровень моего беспокойства просто зашкаливал, и я чувствовала себя оторванной от всего мира. Мы не должны были общаться с семьей Харрисов. Единственным человеком, который мог понять, через что мне приходится проходить, был Том, но пропасть, появившаяся между нами в первые дни после трагедии, становилась все шире.

Конечно, так часто бывает. Хотя статистика, возможно, преувеличивает вероятность развода после смерти ребенка, у многих семей возникают значительные проблемы. Одна из причин, на которую часто ссылаются специалисты, — это то, что мужчины и женщины по-разному переживают свою потерю. Мужчины больше склонны оплакивать потерю того, кем мог бы стать ребенок, а женщины горюют о том ребенке, которого помнят.

Эта пропасть на самом деле существовала для нас. Я постоянно перебирала воспоминания о том, как Дилан был младенцем, малышом, маленьким мальчиком, подростком, а Том был сосредоточен на том, чего Дилан уже никогда не сделает, потому что мертв. Это ориентированность на потерянное будущее Дилана раздражала меня, как будто Том даже после смерти давил на Дилана и заставлял его оправдывать отцовские ожидания. То, из-за чего мы ссорились тогда, кажется мне сейчас неважным. Мы были брошены в центр ужасного шторма, прочно связанные с друг другом, но иногда казалось, что куда лучше быть одному, чем с кем-то еще.

Наши механизмы приспособления к трудной ситуации тоже часто противоречили друг другу. Я всегда была более социальным и общительным человеком, а Том предпочитал одиночество. Произошедшая трагедия только подчеркнула наши отличия. Хотя мне было тяжело, когда на меня смотрели с ненавистью или осуждали, но мое возвращение к миру также дало мне возможность видеть проявления доброты и щедрости. Взаимодействие с другими людьми означало и то, что с отрицанием очевидного придется покончить. Неприятный разговор мог ранить мои чувства и на время заставить отступить назад, но, в конечном счете, я видела: то, что я поддерживаю контакты с окружающим миром, помогает мне примириться с реальностью.

В то время, как я заставляла себя вернуться в мир, Том все больше и больше уединялся. Я хотела распахнуть все двери, а Том — занять круговую оборону. Я все более и более чувствовала, что я оставляю его внутри этого круга одного.

Моя жизнь разделилась на две непересекающиеся сферы: мучительное смятение моей личной жизни и тихий порядок на работе.

Я все лучше могла сосредоточиться. Я начала погружаться в дела так, что забывала, с чем мне приходиться бороться, — на минуту, на две, на три и даже на четверть часа. Эти минуты были для меня настоящим даром небес. Они не только давали мне передышку, но возвращали меня к той Сьюзен, какой я была до трагедии, — надежному, толковому человеку, который мог существенно помочь делу.