Я и Верес вернулись, подковыляли к нему. Дистрофик корчился на боку, уткнувшись носом в колени. Ресницы и брови его заиндевели, он громко сопел, жмурился.

— Оставьте меня, не хочу, — бормотал он.

— Все, брат, отмучился… Лежи здесь. Все равно — амба!

Двое зэков тоже подошли и смотрели с брезгливой жалостью. Верес зачем-то потянул дистрофика за рукав, обтряс снег. Но тот отбоднулся из последних сил, плотнее свернулся, сжался, как утробный младенец, и спрятал кулачки на груди. Мы ушли не оглядываясь. Небо было темным, слепым, вьюжным, но снег подбеливал тьму, и мы видели впереди спину Вереса, он прокладывал путь.

— Все, привал, — выдохнул Верес. Он лежал на спине и тяжело дышал, хватая губами снег. Он даже ватник раскрыл на груди, словно ему не хватало воздуха.

— Кончается пацан, — сквозь вой пурги, прокричал пожилой зэк. — Не сберег силы-то, все впереди бежал.

Привалившись спинами, двое зэков уселись отдыхать. Вскоре пожилой подвалил ко мне и прогудел:

— Идти надо, замерзнем.

— Идите, я с ним останусь…

— Не дури, салажонок. Вставай, а то уснешь… Утром вертолеты пошлют…

Я помотал головой.

— Ну, как знаешь…Один пропадешь…

Я укрыл, как мог, Вереса от ветра. Он бредил, бился, рвал телогрейку и шептал, задыхаясь: «Люблю холод, лед… люблю…» Снег уже не таял на нем, а он все мучил ворот, словно ему не хватало воздуха. Если бы его зверски не избили летом, он бы не выбился из сил так рано. Помню, мне хотелось рыдать, выть по-волчьи, но Верес бы не одобрил. Я свидетельствую: смерть его была величава, как может быть величава смерть воина. Я знаю, он был лучше меня, смелее, чище, и от того жестче и нетерпимее к грязи. Он четко делил мир на черное и белое, а я был вечным пленником сумерек и полутонов. Перед смертью он ненадолго пришел в себя.

— Мамка будет плакать. А ты обязательно дойди… И еще… Стихи, читай…

В ладони его белел скомканный листок. Вокруг было темно, и я не видел строк, процарапанных на мятой бумаге. Я не знаю ни одной молитвы, но мне их всегда заменяли стихи. В тюрьме и в лагере они лечили и спасали меня. Достаточно было прочесть несколько стоящих строк, и я собирался с силами, сама собой распрямлялась согнутая страхом спина. Мерные звуки русской речи содержали в себе нечто священное, и я вспоминал, вернее, чувствовал гордость за то, что я русский, и меня невозможно растоптать, раздавить, уничтожить. Я вечен, как вечна Россия. Я прочел наизусть то, что выучил когда-то на пересылке. Губы леденели и не слушались.

— Спасибо, брат… Еще…

— …Мы русские, с нами Бог… — слова песни раздирали мерзнущую гортань, но изнутри от сердца приливала горячая сила, и я допел до конца. Я шептал ему на ухо «Пророк» Пушкина, «Выхожу один я на дорогу…» Лермонтова, Есенина, Рубцова и вовсе безымянные стихи. «Упал на пашне, близ высотки, суровый мальчик из Москвы. И тихо сдвинулась пилотка с пробитой пулей головы…», и снова есенинское, раздирающее душу: «…А меня, за грехи мои тяжкие, за неверие в благодать, положите в белой рубашке под иконами умирать…»

Он хотел еще что-то сказать, мучился, подбирая слова… Внезапно снег кончился, лишь редкие снежинки сыпались с угольно-черного неба. Небо изнутри вздрогнуло, полыхнуло зарницами. И над заснеженной тундрой, над волнистым саваном заиграло Северное сияние. Зеленые полосы разворачивались во всю ширину неба и трепетали, как флаги на ветру. Когда я вновь взглянул на Вереса, он уже не дышал. Я распрямил его тело, сложил руки на груди. Подумав, снял с него шапку. Из-под нее волной высыпались на снег золотые пряди. Три года я видел его бритым, и еще несколько часов назад, влезая в зак, он был настоящим скинхэдом, и эта охапка волос цвета спелой ржи была чудом, которое иногда являет смерть. Северное сияние скользило по его лицу резкими всполохами, словно оно еще жило мучительной и страстной жизнью. Стоя над ним, я хотел запомнить, унести с собой его последний облик. Лицо его крупно вспотело и разгладилось, потом лед оковал его прозрачной стеклянной корой, золотые пряди смерзлись и заискрились…

Я пытался воскресить его в памяти таким, как в нашу первую встречу; задиристым, злым, готовым весь мир перекроить и вызвать на бой. Но запомнил другим: ледяным, бескровным, но не побежденным. Уходя все дальше, я думал, как он спит посреди тундры в ледяном саркофаге, думал о том, что он заслужил красивую смерть.

Откуда мне было знать, что в первый же спокойный от вьюги день сюда нагрянут песцы, они перевернут и растеребят смерзшееся тело. Вереса найдут ближе к лету, когда по тундре рванут на вездеходах промысловики и старатели. По единственной уцелевшей на груди лагерной сичке с моим номером его примут за меня, наскоро опознают, невзирая на разницу в росте. Его захоронят по моим документам, а меня навсегда вычеркнут из списка разыскиваемых милицией особо опасных преступников.

* * *

Пьяный голос Глинова разбудил меня. Я вновь был на крохотной закопченной кухне, сизой от табачного чада.

— Только вот зачем тебе соваться в это кровавое дело, понять не могу. Жил бы да радовался, что на воле… Нет, ты снова туда лезешь, где с потолков кровь капает…

— Я должен правду узнать…

— Ну, ты и впрямь маньяк… Где же ты правду-то эту живьем видал?

— Скажите, Никанор, а что можно узнать по отпечаткам пальцев?

— Ну, само собой, первым делом идентифицировать личность. Пол, возраст, состояние здоровья. Теперь по ДНК смотрят, еще год назад этого не было. Отпечаток, капля крови, пота, — и уже полная картинка… Сейчас у розыскников такие программы запущены, за минуту все раскумекают. А если «пальчики» в картотеку занесены, то и фотку и домашний адрес выдадут… Да не кисни, все будет елочки…

Я простился с Глиновым. Он обещал мне позвонить, но не раньше, чем недели через две. Деньги он все же взял «на подмазку» специалистов в Управе, дело-то, практически, «личное»…

Несколько недель я бился с созданием «феникса» белой крысы. У меня была всего одна капюшонная крыса, белая, с бурыми пятнами на боках. Я звал ее Белоснежкой, за неприхотливый и ласковый нрав.

Для видимости я тщательно вел дневник с подробным описанием опытов, аппетита, реакций и анализов Белоснежки, скрупулезно записывал составы белковых препаратов и растворов. Но кровь, взятая у Белоснежки и погруженная в эликсир жизни, не обладала способностью к восстановлению. В результате у меня имелись несколько лампад ее жизни и ни одного воскрешенного «феникса».

Страшная догадка посетила меня внезапно. Пока Белоснежка жива, ее кровь не может вести себя иначе. Значит, был какой-то еще не познанный мною закон, о котором не знали или умалчивали алхимики прошлого.

«Аще зерно падши в землю не умрет, то будет одно… А если умрет, то принесет много плода», — бормотал я, как заклинание. Моя Ная мертва, значит, ее существо, ее призрачный план заключен в капле крови, которая хранится в эликсире жизни вот уже семь лет. Чтобы перевести астральное тело, «феникс», Белоснежки в частицу ее крови, надо умертвить ее.