Кто-то из французских натуралистов, кажется, Кювье, мог по одному-единственному зубу или фрагменту кости восстановить облик живого существа. Я как мистик-самоучка могу утверждать, что каждая капля нашей крови, каждая клетка сохраняют голографическую матрицу нашего внешнего облика и внутреннего строения, это «тело света», которое умели вызывать средневековые оккультисты в виде привидений и «фениксов».

В моих опытах частицы земного вещества собирались вокруг «тела света», они намагничивались и уплотнялись по вполне естественным и изученным законам. Теоретически таким могло быть таинственное воскрешение перед Страшным судом. Ученые древности знали о его реальности.

Воскрешение бередит умы с тех пор, как существует человечество. И каждый народ и новая эпоха привносят нечто новое, свое в эту мечту. Русские — народ миссионерского прорыва в неизвестность, и идея воскрешения была всегда близка нам, как ведическому и православному народу. Воскрешением бредили многие русские ученые. Не зная путей к нему они тем не менее считали его реальным и осуществимым. Сто лет назад философ Федоров призывал воскресить всех предков человечества и расселить их на ближайших к Земле планетах. Он считал это святым долгом потомков по отношению к отцам. Насильно оторванная от христианства идея воскрешения, как вещая птица, носилась в воздухе революции среди столь же сумасшедших и странных идей. Но человечество двигают вперед именно безумцы. Это уже потом толпы «разумных» бездарностей возводят храм прогресса и пользы на костях затоптанного первооткрывателя.

Услужливая память подбрасывала в мой горящий мозг все новые «поленья». Как там у поэта? «Не листай страницы, воскреси!..»

…когда-нибудь,

дорожкой зоологических аллей

и она —

она зверей любила —

тоже ступит в сад,

улыбаясь,

вот такая,

как на карточке в столе.

Она красивая —

ее, наверно, воскресят.

Ваш

тридцатый век

обгонит стаи

сердце раздиравших мелочей.

Нынче недолюбленное

наверстаем

звездностью бесчисленных ночей…

Значит, и Маяковский, неуклюжий громила, такой же одинокой, выпитой до дна ночью страдал и знал настоящую, «безумную» любовь.

На Востоке безумствующего от любви называют «меджнун». В наших северных широтах этот вид безумия встречается редко. У меня он принял форму напряженных научных поисков.

Мои руки тряслись, когда я делал Белоснежке усыпляющий укол. Жизнь лабораторного животного коротка… Я похоронил ее в саду, под кустами поблекших, осыпавшихся гортензий. Был конец октября. Лил бесконечный осенний дождь, предвестник снега. Я вымок и дрожал в ознобе, из носа текло. Чтобы немного успокоиться, я зашел к себе во флигель, встал под горячий душ. Потом, мокрый, трясущийся, завернулся в одеяло и пролежал так всю ночь.

К утру я вернулся в лабораторию, разжег горелку и нагрел донце просторной колбы, где на самом дне, растворенная в эликсире жизни, алела кровь Белоснежки. Она явилась так же, как являлись все прочие «фениксы». Немного прозрачная, слабо-окрашенная. Но в целом совершенно такая, как была при жизни. Она суетилась и лапами пробовала на прочность стекла колбы, волоски коротких усов подрагивали в усмешке, а розовато-прозрачный хвост не помещался и загибался вверх.

Ее призрачное бытие в «хрустальном гробу» было промежуточной реальностью между грубоматериальным и «небесным» существованием. Энергично двигаясь, она словно спала с открытыми глазами. Такими же эфирно-воздушными, еще не облеченными в кожаные ризы плоти, могли быть первые райские сущности, первые звери, первые люди. Вероятно, так же выглядели призрачные «гомункулусы», которых умели являть алхимики прошлого. Этим занимался и великий чародей Джузеппе Бальзамо, и граф Калиостро, и Франческо Прелати, личный маг барона Жиля де Ре, и знаменитый алхимик Фламель. К сожалению, алхимия лишь в редких случаях оставалась безгрешным искусством, и многие, столкнувшись с первоначальными трудностями, обращались к помощи потусторонних сил. Моя «генезия» теней оказалась сродни утонченной некромантии. Когда-то на магической заре человечества некромантией называлось вызывание духов умерших для пророчеств и гаданий. В средние века, с рассветом алхимии и проникновением ее в умы высшего сословия, некромантами стали называть дерзких магов. Так в «Декамероне» Боккаччо (десятый день, пятая новелла), влюбленный сеньор Ансальдос с помощью некоего некроманта создает в январе цветущий сад, чтобы исполнить желание своей дамы сердца, прекрасной Дианоры. Правильно поставленный опыт по растительной «генезии» вполне мог дать подобный эффект.

Мудрый Антипыч не понаслышке знал о некоторых приемах деревенских колдунов, довольно жутких, но всегда безотказных, таких, например, как составление «мумий». Описание этой практики мне попадалось и в трудах Парацельса. «Мумию» болезни полагалось зарыть на кладбище в день похорон, и болезнь «умирала». В отличие от Оэлена, старик никогда не пользовался внешними эффектами для достижения особого ража. Он всегда был «в силе», всегда добр, умиротворен, полон ровного благожелательства. Это отличительная особенность русского ведовства. Народная душа полностью раскрывается в рискованной игре с природой, оставаясь на стороне добра и света.

Куда заводит любовная тоска по умершим, я знал от своего старика. Антипыч был уверен в реальности такого демонического, но повсеместно известного явления, как «любостай»: темный дух, навещающий вдов и разлученных жен под видом любимого мужа. «Беда, если любак с собой звать начнет, а так ничо, мужик, как мужик. Вот что бабы-то, кто посмелей, сказывали. В войну часто бывало: если искры из трубы снопом валят, значит, в избе уж он — любак», — и старик лукаво усмехался в бороду.

Деревенский знахарь знал предел, отпущенный человеку, за который опасно переступать. Я же шел напролом. Первой наградой за мою смелость стало полупрозрачное существо, внешне неотличимое от крысы.

На этом этапе опытов и исканий я убедился, что, поддерживая в колбе постоянную температуру, равную температуре крысиного тела, а это немного теплее человеческого, можно круглосуточно наблюдать жизнь привидения. Белоснежка засыпала и просыпалась «вместе с солнцем», шевелилась, суетилась, словно выискивая нору или уголок потемнее, пыталась взобраться по гладким стенкам сосуда, умывалась и ухаживала за шерсткой, то есть имитировала все особенности жизни своего племени.

Животная душа, «анима» древних, присутствовала в созданном мной фантоме. Не хватало только физической жизни, напряжения нервной системы, импульсов, рефлексов, эмоций, бега горячей крови; всего того, что делает существо подлинно живым. Следующим этапом моей работы было облечение фантома в «грешную плоть», хотя у животных плоть, по всей видимости, абсолютно безгрешна. Я должен был вернуть ей плотное осязаемое тело, со всеми функциями, присущими живому. В эту область не заглядывал никто из известных мне алхимиков, и я был готов двигаться вслепую, на свой страх и риск. За этой гранью физика смыкалась с метафизикой и начиналась неисследованная область, территория Творца, куда мне с моими скудными познаниями вход был заказан.