Собственное отражение в мутном зеркальце над умывальником Анне нравилось, оно как нельзя лучше соответствовало среде. Немного не хватало привычного одиночества. Такое количество людей сразу – как обожраться после диеты. Кроме того, не хватало какой-нибудь вещи, которую она могла бы положить в своём 402. Личного предмета, какого у других нет. Открытки, например, или камешка. У других она видела пёстрые личные вещи на полках, что-то яркое, как жизнь-смерть-любовь. Как кукла Барби. Но откуда эта красота – не имела понятия, ничего похожего на магазин, лавку, ларёк или бутик она в Колонии не замечала. А у себя не замечала ничего похожего на деньги.

Закончив глажку, поужинав, попетляв по серым коридорам, Анна поднялась к себе в 402. В спальне почти все ячейки стояли пустыми. Народ ушёл развлекаться. Говорят, здесь есть телевидение. Танцы. Компьютерные игры, хоть и устаревшие. Какой-то клуб. Её звали с собой, но она улизнула, спрятавшись в туалетной кабинке.

Теперь лежала, вглядываясь в точки на обшивке перегородки между стойками. Пятнышки. Крапинки. Полосочки. Могла бы лечь хоть поперёк – ячейка позволяла. Сетку подняла. Не потому что боялась упасть, а потому что хотела отгородиться от и так пустой спальни.

Кромка вечера обозначилась людским гомоном. Анна перевернулась на другой бок и наблюдала сквозь сетку, как женщины по-паучьи расползаются на свои места. Новенькие, легко вычислила их по свежим ёжикам на головах, поднимались так же неловко, как она. Их было трое. У остальных получалось лезть почти изящно, не прерывая бесед и жестикуляции. Через некоторое время движение утихло, свет ламп наверху потускнел, смешиваясь со свечением из высокого окна с деревянной рамой. Одиночки ещё прокрадывались тихо на свои места.

Анна уснула вместе со всеми.

Ей снилось, что невидимое, но уловимое в звуке и запахе море входило через развороченные стены гладильной, посреди которой стояла Лиля в чёрном бархатном платье, скрестив на груди руки, и говорила, говорила, а Анна не решалась ей возразить, потому что помнила о её смерти. Раз за разом Лиля повторяла, что не разобралась в ситуации, иначе никогда не допустила бы, и раз за разом просила её простить. Слово в слово, как механизм. Но тут удивилась – почему Лиля говорит мужским голосом. Оказалось, она приняла за Лилю Шарвана. И в тот же момент голос изменился. Стал женским и смутно знакомым, и та же просьба простить, и то же «я не разобралась». Догадалась – её собственным голосом.

Из-за двери спальни выглянул улыбающийся призрак лилипута. Анна улыбнулась – ему и, оказывается, добрым воспоминаниям. Теперь он будет ходить за ней повсюду, по квадратикам пола.

… Анна водит утюгом, а голос Каролины, этой весёлой гладильщицы, всё удаляется и удаляется, потому что Анна почти не спала этой ночью и сейчас засыпает стоя. Каролина всегда рассказывает о своих приключениях, она страшненькая – щупленькая сутулая блондиночка с острым носиком, но мужчинам нравится, и её радует присутствие Анны – Надежда Фёдоровна слушала невнимательно, комментировала непонимающе, а старушки-хохотушки на другой стороне не слышали.

Этой ночью в темноте Анне невыносимо хотелось умереть. Она не могла спать – слишком остро хотелось умереть. При этом она продолжала бояться смерти и боли. Ей хотелось слиться с матрасом. Или со стенкой ячейки. Чтобы на подъёме 402 оказался пустым. При тошноте нужно вырвать, избавиться от дурной пищи, а ей в этой нудности необходимо было избавиться от существования. Словно её запихивали жизнью, как ребёнка – невкусной едой, и жизнь вытекала изо рта, не проглатывалась. Анна вертелась и извивалась, но беззвучно – чтобы никого не разбудить. Сломала ноготь, что-то выцарапывая из матраса.

Сейчас ночные чувства непонятны самой, называются длинным словом «адаптация». Сначала не могла вспомнить слово, теперь помнит. Стоит рядом с Каролиной и Надеждой Фёдоровной. Как и они, ждёт звонка к обеду. Чёрт, смена только началась. Хочется спать. И жить, разумеется, тоже. Бывает, когда не выспишься – зациклилась на одном слове. «Адаптация»: а, да! Пта. Ци. Я?.. Адапт – ация… Адепт. Акция… Ад. А! Птац. И я… Рай-аптация… Акации-плантация. И всё-таки адаптация.

– …не бываешь. А зря, зря! Затворницей. Ну, пойдём сегодня со мной, а? Уже пора развеиваться, уже неделя! – продолжает Каролина.

– Пойдём, конечно. Потанцуем. И Надежду Фёдоровну с собой возьмём. Надежда Фёдоровна, а?

Надежда Фёдоровна косится на Анну, во взгляде проскальзывает слабость. Кажется, в той жизни Надежда Фёдоровна была директором школы, двадцать лет назад, ещё при пионерах. Но в Колонии детей нет, и ей не нашлось места получше. Другие гладильщицы, старушки-хохотушки, две из них тоже за шестьдесят (но, ради бога, девочки, какие отчества!), хмыкают. Они-то и на танцы ходят, и пивка попить.

…Перед подъёмом Анна всё-таки поспала немного утром. Меньше часа. Ровно столько, чтобы было тяжело просыпаться. Но и во сне она лежала и не хотела жить. Лежала в пустой комнате на полу. Всё время щёлкал замок, но никто не входил.

– …Познакомлю тебя кое с кем. Интересные люди. Кстати! – Каролина переходит на шёпот: – Есть там один товарищ. Думаю, тебе понравится. Свободный! Немного зануда, но зато… – понижает голос ещё на тон, – вот такая маленькая твёрдая попка!

На секунду Каролина отставляет утюг, чтобы показать форму руками. Бросает подозрительный взгляд на задумчивую Надежду Фёдоровну и восторженный – на Анну.

Анна кивает в знак женской солидарности.

– Думаю, тебе понравится. Немножко не в моём вкусе, ну знаешь, такой, одни жилы, но тебе может понравиться, – повторяет Каролина.

Анна кивает повторно. Корзина с мятыми рубашками и наволочками почти полна, и часы – стоят они, что ли? Смыться бы тихонько, да на подушку… Анна впадает в дрёму, сквозь корзину почти видит сны: будто бредёт по очередному коридору, пока не добредает до обрыва (бело-зелёный пол неровно оборван, как бумага), за которым уже пресная вода, необходимая Колонии, – а за спиной плывёт Света и открывает рот на большой голове, словно рыба… Плиточки пола покачиваются на воде, расплываются дальше одна от другой. Она спасается, перепрыгивая с одной на другую, хотя рыба-Каролила беззвучным ртом зовёт вниз – так оно, так посреди водяного куба, и вода течёт, пульсирует, какой-то насос с левой стороны здания её перегоняет по коридорам… Стоп! Проморгаться. Вот, блин… Ноют ноги, переносит вес то на одну, то на другую.

Каролина, три раза с разными интонациями повторив, что будут выдавать зимние куртки, начинает новый рассказ. Из далёкого прошлого, шестнадцатилетия или семнадцатилетия. Помимо пустой квартиры и молодого человека, в рассказе загадочным образом фигурируют полотенца. Силясь понять, что же такого важного заключают в себе полотенца, Анна фокусирует взгляд на ползущей по стене мухе (отчего не взлетает?), мимолётно касается ребром ладони раскалённого края утюга, отдёргивает, не успев обжечься. Она постепенно приходит ко мнению, что с сегодняшнего дня, после ночного кризиса, её можно считать адаптированной, окончательно слившейся с Колонией, и, если бы не сонливость, всё было бы замечательно. Она уже знает самое важное о Колонии: нужно относиться внимательно к режиму дня. Стоит задержаться на минуту к обеду или к общему отбою, как поднимается тихий, но въедливый ропот неодобрения. На всех стенах тикают одинаковые круглые часы белого цвета, с прыгающими стрелками; постоянно трещат звонки, сообщающие о концах-началах смены, подъёмах-отбоях-обедах, так что со временем проблем не будет.