Видимо, сознавая всю безнадежность ситуации, Николай Иванович не тратил времени и сил, чтобы как-то ее спасти. Она не пользовалась косметикой, ходила в джинсах, растянутых свитерах и кедах, а волосы убирала в хвост. А может быть, ей, страстно увлеченной профессией, просто было не до всяких женских глупостей.

Нельзя сказать, что она была очень жестокой и безжалостной преподавательницей. Не всегда отмечала отсутствующих и не проводила допросов с пристрастием, чтобы выбить у студентов признание «не учил». Нет, на это Николаю Ивановичу жаль было тратить время.

Приходя на занятия, мы переодевались и сразу шли в операционную. Кому-то из группы выпадал шанс подержать крючки, остальные наблюдали за работой Николая Ивановича.

Смешно вспомнить, какие мы тогда были глупые и самодовольные! Я только через много лет сообразила, что тогда мы присутствовали при уникальных операциях, которые наша преподавательница, несмотря на свою молодость, делала первой в стране и которые, будучи внедрены в практику благодаря ей, спасут потом жизнь тысячам людей.

Но мы ничего этого не хотели знать, а завидовали параллельной группе, которую не водили в операционную и в половине двенадцатого уже отпускали.

После операции мы возвращались в аудиторию, и начиналось занятие. Николай Иванович рассказывала с увлечением, и чаще всего приходилось напоминать ей, что время вышло и пора заканчивать, если мы хотим успеть на следующую лекцию. Тогда она быстро нас отпускала. Лишь много позже я поняла ее страстное желание поделиться с нами своим опытом, дать информацию, которая в один прекрасный день поможет нам принять правильное решение.

Все мы судим о людях по себе. Преподаватели, отпускавшие своих студентов пораньше, были в душе такими же ленивыми и нелюбопытными, а нашей просто в голову не приходило, что нам надоело и мы хотим уйти, чтобы оставить изучение интереснейшей в мире науки ради бессмысленного сидения в кафе.

Не знаю, почему она выделила меня среди других студентов. Я неплохо соображала, была дисциплинированной студенткой, но и только. Такого вот горения, страсти к науке у меня не было никогда.

И все же Николай Иванович как-то разглядела, что я прирожденный анестезиолог-реаниматолог, и, прежде чем я успела что-то возразить, засунула меня в научный кружок по этой специальности.

«Главное – не пролюби свой талант!» – напутствовала она меня, а я невесело засмеялась. Мне было двадцать лет, и единственное, что мне действительно хотелось сделать со своим талантом, – это именно пролюбить его.

«Я не такая страшная, как она, – думала я печально, – и у меня есть еще шанс создать семью, а не посвятить себя работе, как приходится делать ей». В годы моей юности на женское счастье смотрели немного иначе, чем сейчас.

Цикл по хирургии закончился, оставив нам усталость, приятные воспоминания и довольно приличный запас знаний.

Я занималась в научном обществе без особого энтузиазма, тратя на это в десять раз меньше сил, чем могла бы, всю энергию посвящая любовным переживаниям.

Вышла замуж, родила и растворилась в житейских заботах, втайне надеясь, что диплом врача больше никогда не понадобится мне. Когда сыну исполнилось два года, я задумалась о втором ребенке, но прежде, чем поняла, хочу я этого сейчас или лучше немного подождать, муж сообщил, что уходит от меня.

Не буду останавливаться на том, как я была сокрушена и растоптана, скажу только, что жизнь моя надолго превратилась в обряд самобичевания, в попытки найти в прошлом «тот самый момент» и перевести стрелку, в мучительный анализ собственных промахов и недостатков.

Спасло меня только то, что ребенка надо кормить. Все же гуманные у нас законы, слава Кларе Цеткин и прочим дамочкам. Безжалостное законодательство всяких чуждых нам стран предписывает инициатору развода обеспечивать свою больше не нужную вторую половину, чтобы она не пострадала хотя бы финансово. В результате брошенная жена может с комфортом предаваться унынию и депрессии. Слава богу, у нас не то. Захотел – женился, захотел – ушел, а как там будет бывшая с ребенком, ее дело. Она такой же человек, как и ты, руки-ноги есть, прокормится как-нибудь.

Вот и приходится крутиться, и на страдание остается совсем немного времени и сил.

Выйдя замуж и забеременев, я упустила возможность остаться на кафедре, но впечатление по себе вроде бы оставила хорошее, и теперь меня приняли в штат врачом-анестезиологом с перспективой заочной аспирантуры. Перспектива эта мне сто лет не была нужна. Жизнь кончена и разбита, осталось только поднять сына, и можно спокойно помирать.

Поэтому я равнодушно выслушивала похвалы своей светлой голове и аналитическому уму. Во-первых, я готова была в любую секунду променять все свои мозги на простое женское счастье, а во-вторых, было немножко странно, как маститые профессора умудрились все это во мне разглядеть, ибо я особенно не утруждалась, делая не больше десяти процентов от того, что реально могла бы.

Выйдя на службу, я снова встретила Николая Ивановича. За эти годы она сделала неплохую карьеру, стала завкафедрой хирургии, что для молодой женщины было тогда фантастично.

Такая же тощая и сутулая, она носилась по всей больнице и успевала за день переделать тысячу дел. Несмотря на то что она была для сотрудников доступна и очень демократична, Николай Иванович ни с кем не дружила и держалась особняком ровно настолько, чтобы не прослыть заносчивой.

Ни разу не было такого, чтобы она участвовала в женских разговорах, а приходя пить чай, брала с собой два куска хлеба. Ни разу я не видела, чтобы она ела что-то другое.

Новая должность мало изменила ее привычки, она по-прежнему выглядела так, будто сбежала с фестиваля бардовской песни. Впрочем, на официальные мероприятия Николай Иванович надевала черный костюм, сидевший на ней ужасно и вызывающий ассоциации с деревенской почтальоншей.

Я не думала, что она вспомнит бывшую студентку, но Николай Иванович меня признала. Мы не подружились, но через какое-то время я стала ее постоянным анестезиологом. Что-то, наверное, было у нас общее, раз мы на операциях без слов понимали друг друга.

Стыдно сказать, но я тоже оставалась одинока в коллективе. Мужчины-доктора, наверное, подсознательно чувствовали мое отчаяние и боевую готовность создать семью и сторонились меня, а с женщинами мне самой было скучно.

Это был тяжелый год, мне казалось, что молодость уходит, то, что я считала смыслом и центром жизни, безвозвратно рухнуло, а работа – весьма неполноценный заменитель счастливого брака. Выходя на работу, я надеялась «найти кого-нибудь», даже похудела на пять килограммов, чтобы повысить свою привлекательность, но мужчины будто сговорились считать меня пустым местом.

Как-то, глядя на Николая Ивановича, я вспомнила ее фразу: «Не пролюби свой талант», и мне вдруг показалось, что это было не пожелание, а проклятие.

Злость вскипела в моей душе, хотя момент для этого был неподходящий – мы как раз находились на сложной операции.