Вот под этим-то навесом и лежала благословенная песчаная полоса.

Всякое утро мы спускались туда и, набросив на выступающие лодочные носы большое полотенце, сооружали подобие тента, а на горячий песок под ним расстилали одеяло, которое время от времени следовало передвигать вслед за уходящей тенью.

Здесь не было ни галдящей толпы купальщиков, ни фотографов, а только одиночки, как мы.

Несколько детей играли выброшенными из моря раковинами у колышущейся тонкой волны.

Да еще на скрытых водою гладких валунах на порядочном удалении от берега неподвижно стояли с удочками ловцы бычков в старых соломенных шляпах и закатанных до колен черных шароварах – не уходившие, похоже, с тех давних пор, когда я впервые увидел это море ребенком.

Окунувшись, мы ложились головами в тень и открывали книги.

Мне попались хорошие переводные стихи, перекликавшиеся с этим морем и плавающим в солнце уединением. И когда я поднимал от страницы глаза, то видел такой же мир, спокойно-праздничную бликующую выпуклость воды, чаек, похожих на заверченные ветерком бумажные обрезки, нагретые солнцем бронзовые изваяния рыболовов на камнях и отдаленный черный утюг парома, стремящегося в порт.

Любимая моя лежала рядом, оберегаемая всем вокруг, занимая заветную, ей одной принадлежащую часть расширившейся, солнечной, слабо пахнущей морем Вселенной.

Легкий ветер заносил на страницы песок, и когда мы уходили купаться, тонкие песчаные закладки оставались в книжках.

Когда наскучивало, мы собирали вещи и медленно, разморённо поднимались уступами лестницы вверх. Пили воду и мочили ею лица и немного отдыхали на продуваемой с моря галерейке.

А потом брели через кукурузное поле к трамвайному полустанку, где нас подбирал пилигримствующий вагон.

Он доставлял нас в предместье, где городские трамваи делают круг.

Обосновавшийся здесь базарчик торговал прямо на булыжнике сливами, грушами, всякого рода овощами, связками черных тусклых бычков, а также самодельными церковными календарями и фотоснимками артистов индийского кино и голых женщин.

Нагрузив сумку снедью, среди которой выделялись полнокровные помидоры и скабрезно фиолетовые баклажаны, прихватив пару-тройку бутылок дешевого местного вина, мы снова ехали среди полей в безлюдном, светлом, наполненном теплым сквозняком вагоне.

Потом на примусе, гудевшем, как улей, в углу галерейки, моя любимая готовила какие-то диковинные, еще неведомые мне блюда, вбиравшие массу чеснока и перца. Они кострами тлели во рту, и приходилось то и дело студить его бесцветным вином из мокрой бутылки. Отклеившиеся этикетки бабочками кружили в ведре с холодной водой.

Мы ели, постелив на стол газету, на галерейке, глядя в море, закатывающееся за горизонт, и в небо, и на то, как они согласно меняют цвет.

Прежде чем небо с морем из красных успевали стать вишневыми, на крошечных кораблях, облепивших далекий рейд, зажигались золотые огоньки.

У нас же не было электричества, да мы в нем и не нуждались.

Мы только ставили на перильце керосиновую лампу, чтобы она освещала нам еду и вино.

И любовались звездами и огнями рейда. Ночью казалось, что там расположился город или большое село, раскинувшееся в беспредельной степи.

А иногда плотная масса огней отделялась от этого стана и уходила вправо, в сторону терпеливо зовущего маяка. И мы знали, что это пришел ночной паром.

Потом мы прибирали со стола и стелили прямо на галерейке, чтобы не спать в духоте. Здесь, мы знали, солнце рано подымет нас, и мы не упустим утра.

Теперь уже не нужна была и керосиновая лампа.

При звездах сила, заведующая мирозданием, вселяла закон притяжения и в нас, и мы ловили друг друга, как ловят летучие рыбы свои отражения в воде. А после, завернувшись в простыни, лежали на спинах в темноте, курили и слушали, как ночь наполняется до краев треском цикад, смутно различимыми голосами и слабым плеском воды у пляжа далеко внизу.

И так мы прожили эти дни.

Это было в конце того длинного лета, наступившего вслед за той весной, после короткой зимы, когда нам так неслыханно повезло.

И все только еще начиналось.

...

1982–1987

Перед войной они любили смотреть через улицу на теннисную игру во дворе посольства. Ложились животами на широкий подоконник и подолгу глядели со второго этажа, как игроки перебегают по корту, посылая друг другу тяжелый ворсистый мяч.

В доме, где жили Коля и Марина, когда-то бывал Шаляпин. Даже показывали кресло, в котором он не раз сидел. Позже наставили деревянных перегородок, забили высокие двустворчатые двери из комнаты в комнату и прорубили новые, низенькие – в коридор. Дом был двухэтажный, деревянный, с одной только каменной торцевой стеной, но оштукатуренный и нарядный. Правда, к тому времени, когда брат с сестрой полюбили посольский теннис, штукатурка успела обвалиться местами, открывая под желтой плотью доски и дранку сеточкой.

Все-таки дом простоял войну и долго после, когда Марина из него уже уехала. Его сломали только в начале семидесятых, как принялись расчищать этот тихий московский уголок, вновь приглянувшийся градоустроителям.

Одной стороной корт примыкал к глухой стене светло-зеленого посольского особняка, памятника архитектуры. А с трех других высокий сплошной забор отделял его от улицы и дровяного склада, где все обитатели дома покупали дрова. В очередь становились затемно. Колина и Маринина няня, выписанная в свое время из деревни и ставшая вроде члена семьи, приходила часа в четыре утра и почти всякий раз оказывалась за дровами первой.

Раньше на месте склада было небольшое церковное кладбище, под дровами попадались съеденные ржавчиной погнутые кресты.

Сама церковь, огромная, грязно-белая, с чем-то византийским в облике, громоздилась дальше. Это был невероятных размеров куб с барабаном и зеленым куполом без креста. Церковь казалась особенно голой и неживой, потому что кто-то распорядился всю ее выбелить, поверх наружных фресок. Впрочем, побелка почти сразу посерела и поплыла потеками, лишь углубления, где прежде гнездились росписи, глядели слепыми бельмами, наподобие греческих статуй.

Когда-то в ней венчался знаменитый поэт, а кроме того Колины с Мариной бабушка и дедушка. После революции церковь пустовала, потом в ней устроили мотоциклетные мастерские, а позже – институт по изучению электрических явлений. По ночам в узких сводчатых окнах вспыхивали голубые разряды. И делалось жутко, особенно вспомнив нянины рассказы про ад.

В конце сороковых, что ли, в общем, теперь уже давным-давно, на месте склада разбили сквер. После ему дали имя писателя, который перед войной любил тут посидеть, обдумывая свои произведения, так писала газета. Но это неправда – тут перед войной был дровяной склад.

Все же сквер получился уютный. Под Новый год в нем устраивали елочный базар, где Марина уже для своих детей покупала елки. На усыпанном иголками зеленом снегу топтались продавщицы в толстых валенках и тулупах. Было весело. И Марина вспоминала детство, когда елки на Новый год считались предрассудком и им, детям, тетя наряжала игрушками и цветной бумагой большую герань. Но это совсем раньше…