А над пустыней стояла тишина. Тяжелые недвижные барханы отдыхали после неистовой летней жары. Пески и звон, звон… С утра до позднего вечера неугомонный звон и усталый говор. Даже топот конских копыт не нарушает этого однообразия: неслышно ступают кони по бесшумно сползающему песку. На третий день перехода по Шамским пескам оборвал песню даже караван-баши.

Изредка, огромным полукружьем, прочертит по небу невидимый след залетевший сюда из любопытства коршун и вновь уклонится влево, ближе к Аральскому морю, потому как в здешних песках добычи ему в эти зимние месяцы не сыскать.

Данила с завистью провожал взглядом пернатого охотника, пока тот не исчезал в мареве далекого горизонта, сожалея, что их переход не такой же быстрый, как у птицы. Он устало опускал взгляд на песок, истоптанный едущими впереди посланцами Нурали-хана, на горбатые верблюжьи спины с вьюками, на понурую голову своего карего коня.

Суточные переходы при скудном дневном расходе воды – коням полведра, а людям по две кружки – изматывали так, что вечером, едва караван-баши делал знак остановиться, караванщики без привычного шумного гама валились у тюков, и Рукавкину едва не силой приходилось поднимать их с теплого песка и заставлять готовить ужин, чтобы совсем не обессилеть.

Положение каравана и вовсе стало худым, когда к вечеру четвертого дня дошли до колодца, а в нем вместо воды – груды песка, который своею тяжестью продавил непрочные стенки, укрепленные ветками саксаула. Рукавкин с опаской склонился над зыбкой земляной воронкой, из которой торчали обломки жердей и кусок желтой верблюжьей шкуры: этой шкурой когда-то был прикрыт колодец, чтобы не заносило воду верховыми песками. Данила понял, что, если попытаться откапывать колодец, уйдет много дней. Первыми передохнут лошади, потом лягут на песок люди…

Подъехал Гуляев, обнадеживая караванного старшину, сказал:

– К вечеру завтрашнего дня должны дойти до следующего колодца, так сообщил караван-баши.

– Хоть бы пекло менее, – с надеждой отозвался Данила и дал команду развьючивать верблюдов. В ночь распорядился выдать по кружке воды да по паре кружек оставить на следующий день. И с тревогой подумал – а будет ли вода завтра?

Тяжело купцам, так же тяжело и посланцам Нурали-хана, которые отдельной кучкой сидят у костра и угрюмо переговариваются между собой. Малыбай ходит вдоль сложенных тюков и нервно пощипывает бороду, а на Родиона Михайлова и вовсе страшно глядеть: лицом осунулся, почернел от южного солнца и от бесконечных дум – как оправдается перед хозяином, если судьба смилуется над ними в этих проклятых песках и он возвратится живым в милую, такую уютную Самару.

Неприметно наступили сумерки, и караванщики понемногу угомонились, только казаки встали поодаль, с трудом удерживаясь от желания упасть на теплый песок и лежать, лежать…

В полдень следующего дня, когда и лошади едва не валились от усталости, Рукавкин слез с коня и, держась за повод, шел рядом, тяжело переступая по песку, который неудержимо скользил под стопой, будто подтаявший весной навоз.

За караванным старшиной, сберегая лошадей, сошли на землю и прочие всадники, только старый проводник да еще Кононов были посажены на верблюдов, и теперь Григорий возвышался на высоких тюках, будто казацкая сторожевая вышка над крутым обрывом Яика.

В голове каравана произошло какое-то замешательство, и Яков Гуляев поспешил узнать, в чем дело. Оказалось, что караван-баши Каландар каким-то невероятным чутьем определил близость большой воды. И в самом деле, примерно через час-полтора южный ветер принес заметную прохладу, которая появляется здесь в воздухе только возле больших озер.

– Сдюжим, – бодрясь, проговорил Кононов казакам, которые тяжело брели рядом с понурыми конями. – Сейчас куда легче песками ходить, чем летом. Солнце не столь лютое. Бывало, из одного колодца всем испить воды не хватало, ждали, когда водица вновь наберется. Вот так, с открытым лицом, никто не ехал бы…

– Барса-Кельмес! Барса-Кельмес! – вдруг послышались впереди радостные крики киргизов, торопливо тянувших уставших коней за повод, чтобы подняться на пологий песчаный бугор, кое-где прикрытый кустиками верблюжьей колючки.

Когда Данила поравнялся с толпой ликующих киргизов, он глянул вперед: с высокого плато, по которому они шли, открывался необъятный для глаз, удивительно синий простор. Внизу, в сотне шагов, под крутым обрывом, начиналось огромное озеро, и только у самого горизонта темной полосой поднимался такой же крутой берег. Неподалеку, примерно в двух верстах, среди воды виднелся холмистый островок, поросший зеленью и кустами. Над водой кружились белокрылые горластые чайки, стремительно падали на воду и вновь взмывали вверх, высматривая рыбешку.

Радостные, возбужденные караванщики быстро спустились в неглубокую долину и увидели долгожданный колодец.

Верблюды и лошади сгрудились, и большого труда стоило растащить их в стороны, чтобы напоить. Потом пришел черед пить и есть людям. Данила пригласил к себе купца Малыбая и после, когда с немудреным походным ужином было покончено, полюбопытствовал:

– Отчего, почтенный Малыбай, стоянку сделали у колодца, а не у вольной воды, на берегу озера? И что за нужда была рыть колодец, когда большая вода есть?

Малыбай поспешил провести руками по лицу, закрыл глаза морщинистыми веками и торопливо прошептал на своем языке какое-то заклинание, которое даже посланцы не смогли понять и потому в смущении смотрели на купца.

– Страшный этот место, мирза Даниил, – и Малы бай поцокал языком, словно покаялся, что заговорил об этом. – Нельзя к тот вода людям ходить и спать там близко, беда будет.

– Отчего же? – удивился еще больше Данила и с недоумением посмотрел на темно-синюю воду, которая под лучами заходящего солнца так четко и красиво выделялась из серого песчаного окружения.

Малыбай долго отмалчивался, не хотел рассказывать россиянам страшную тайну близкого озера, но все же сдался и, понизив голос до шепота и беспрестанно прислушиваясь к чему-то, пересказал караванщикам легенду, которой было окружено встретившееся им большое озеро. Вечером, когда все улеглись спать, Данила старательно записал в путевую книгу пройденный за последние дни путь и удивительную легенду, услышанную от купца Малыбая.

«Идучи по вышеописанному хребту, увидели мы, чрез открывшуюся долину, в правой стороне воду, о которой бывшие с нами киргиз-кайсаки и хивинцы объявили, что она окружает один остров, в котором, как сказывали, есть замок, называемый Барса-Кельмес, то есть входящему не возвратный путь. Вода около онаго горькая, и хотя не весьма глубокая, только им ни на каких судах ездить, ко осведомлению о подлинности того замка, не можно; а если бы кто оное предпринять отважился, тот непременно должен в оной воде погибнуть. И ко утверждению оных страхов баснословят, будто бы тот замок сделан таким чрез некоторое волшебство, называемое тымим. Есть ли в нем жители, того не знают…»

Закрывая книгу, усмехнулся чужой нелепице, а потом, себя же укоряя, подумал: «Разве мало россиян верят, что и наши леса и болота населены водяными и лешими? Не всякий из нас отважится ночью войти в чужой лес или на болотину: тут тебе и будет этот самый невозвратный путь». Всплыл в памяти рассказ Авдея Погорского на берегу реки Утвы о храбром атамане Нечае, который с казаками ходил на хорезмский город Урганич, брал его приступом и с немалой добычей песками уходил к себе на Яик. Казаков нагнало конное войско хорезмского хана и осадило у большого озера. Долго бились казаки, но, лишенные воды, многие погибли, многие попали в плен, и лишь часть из них пробилась к себе на Яик. Давно это было, на заре возникновения Яицкого казачества.