Гуляев с болью в голосе выкрикнул, забывшись, что старая Кельдибика может услышать его:

– О горе мне, бедному толмачу! Разве может жайтак любить ханскую дочь! Знай, милая айгуль[32], я никогда не возьму в жены другую! – клялся потрясенный расставанием Яков, с трудом разжимая пальцы.

Матыр-Ханикей пятилась от него, шептала:

– Прощай, ширагим… – Девушка плакала. – И мне солнце над чужой землей будет не в радость.

– Прощай, счастье-солнце мое, прощай, Матыр-Ханикей, ненаглядная айгуль, – отвечал Яков на русском языке, сделал шаг к девушке, чтобы хоть на миг да продлить горькую встречу.

– Бата, – со слезами в голосе проговорила Матыр-Ханикей и помахала рукой.

– Благослови Аллах и тебя, милая. Бата, – как горестное эхо отозвался Яков.

Над обрывом вновь, тревожно теперь, кашлянула старая нянька, поторапливая девушку.

И в этот миг Петр краем глаза увидел, как из своего укрытия приподнялся нукер. Он вынул из-за голенища широкий нож, качнул его на ладони, словно взвешивая, уперся левой ногой в землю понадежнее и резко взмахнул рукой.

– Яков, берегись! – взорвался диким криком Петр и на ходу выхватил пистоль из-за пояса под кафтаном. Что он будет делать, оказавшись рядом с сильным нукером, Петр не знал, но страха в душе у него в тот миг не было.

Гуляев резко обернулся. В доли секунды увидел огромного киргиза над заросшим корневищем, вскинутую руку и широкий нож на ладони, занесенный для смертельного броска. Какая сила швырнула его вперед, к девушке, он не мог потом объяснить, но когда Матыр-Ханикей, вскрикнув, упала под тяжестью его тела, над их головами сверкнул нож и по рукоять вонзился в землю, в двух шагах выше по речному откосу.

И тут же грохнул выстрел. Нукер вскрикнул, тяжело повернулся навстречу Чучалову, раскинул теперь беспомощные руки, протяжно замычал сквозь стиснутые от боли зубы, попытался сделать шаг и вдруг рухнул лицом в песок, подминая жидкую поросль.

Матыр-Ханикей исчезла в кустах, где ее припрятала уже Кельдибика: со стороны стойбища бежали люди, напуганные выстрелом, сгрудились над нукером и около Петра, который все никак не мог осознать, что это от его пули такой огромный и сильный человек лежит и не встает… И уже никогда не встанет.

Очнулся, когда рядом оказался Яков, дернул за кафтан и прошептал:

– Девушку не называй. Ее здесь не было.

– Нурали-хан! Нурали-хан! – послышались вокруг возбужденные голоса. Имя хана окончательно вернуло Петра к жизни.

– Что теперь будет, а? – испугался не на шутку Чучалов. – Каторга? О боже, что я наделал?

– У них каторги нет, – отозвался Гуляев, увидел Данилу Рукавкина, казаков, купцов каравана, которые расступились перед великолепно одетым, среднего роста ханом. Глаза Нурали настороженно уставились в лицо Чучалова, который так и стоял с пистолем; о чем спросил хан, Петр за шумом крови в голове так и не смог разобрать.

Гуляев по-киргизски говорил долго, горячо, то и дело указывал рукой на себя, на камень и на то место, где вонзился и все еще торчал чужой нож, и на нукера, который, видимо, хотел его убить, чтобы сорвать переговоры между Нурали-ханом и ханом Хивы. А может, и поссорить киргизов с Россией, убив посланца.

– Переверните его, – приказал хан и выжидательно поджал тонкие губы. Нукера перевернули. Хан встал над ним, долго всматривался в лицо, испачканное прилипшим песком, нахмурился. Густые черные брови сдвинулись к широкому переносью.

– Я не знаю этого человека. Кто он?

Толкались, подходили по очереди, вглядывались, и только едва ли не последний из смотревших предположительно сказал:

– Если не ошибаюсь, я знал его среди людей Батыр-Салтана.

– Вот как? – в задумчивости выговорил Нурали-хан, узкие темные глаза недобро сверкнули. Он неспешно отстегнул от пояса кинжал в серебряных ножнах и протянул его Чучалову. – Возьми, верный друг, за то, что убил змею и спас посланца Ямагуля. Возьми же, – решительно добавил хан.

Петр преклонил колено, принял оружие и, будто все еще во сне, вынул и поцеловал холодный клинок.

– Закопайте собаку, – распорядился хан и пошел прочь.

Вечером, когда волнение немного улеглось, Гуляев с Чучаловым зашли в юрту к Даниле Рукавкину, долго обсуждали события минувшего дня, потом Яков негромко сказал:

– Думается мне теперь, караванный старшина, что не в меня метил тот нож нукер, а в Матыр-Ханикей, с которой я прощался у реки. Вот так-то.

Рукавкин, а за ним и Родион с Петром удивленно уставились на Гуляева.

Гуляев пояснил: если бы нукер хотел убить его, он достал бы стрелу и на приличном расстоянии сразил бы. Врагу же надо было убить ханскую дочь ножом. Поднялся бы крик, сбежались бы люди, а рядом с убитой – урус! Вот вам и конец дружбе Нурали с Россией, вот тебе и конец сватовства Каип-хана, и снова в киргиз-кайсацкой степи кровавая усобица.

– Должно быть, Батыр-Салтана не оставило желание быть поднятым на кошме и провозглашенным ханом Малой Орды, – заключил свои рассуждения Яков.

Данила неодобрительно покосился на Гуляева и с укоризной все же выговорил ему:

– Упреждал ведь – оставь ханскую дочь в покое. Видишь, что могло произойти по твоей оплошности? То счастье наше, что рядом волею случая оказался Петр. Вместо свадьбы – битье горшков было бы.

Чучалов, любуясь ханским подарком, смолчал о причине, по которой он там внезапно появился. Яков Гуляев выслушал укор караванного старшины, согласился:

– Твоя правда, Данила. Хитрый враг действует нам во вред, хитрый и осторожный. Но кто он, нам покуда неведомо. Потому и подобает пребывать в величайшей осторожности и многотерпении.

Той же ночью становище облетела еще одна тревожная весть – из хивинского посольства исчез высокий длинношеий погонщик верблюдов. Опрошенные табунщики сообщили, что видели одинокого всадника, который с поводным конем у седла скакал на восток, к кочевьям Батыр-Салтана. На шапке у него были перья филина – знак срочного гонца – потому никто и не посмел остановить того всадника.

Гнаться за беглецом было уже поздно.

А через несколько дней к Большой Юрте начали съезжаться киргиз-кайсаки, назначенные в посольство к Каип-хану. Главным среди них согласился быть Мурзатай, родной дядя хана Нурали. С ним собрались в далекий и нелегкий путь Мусульман-Бий, Кайсар-Батыр, тот, что встречал караван на подходе к Эмбе, Ульджа, Турмамбет и другие, все знатные и почтенные люди. От купечества изъявил желание сопровождать караван и посольство давний знакомец Рукавкина Малыбай. Начались сборы, неспешные, основательно продуманные.

А зима докатилась наконец и до этих бескрайних, затаившихся перед первым снегом степей.

В первых числах декабря караван оставил берега реки Эмбы и углубился в ковыльные степи. Через два дня степи стали пестреть сначала небольшими, а затем обширными солончаками, потом перешли в сплошную равнину, покрытую редким разнотравьем вперемешку с неприхотливой полынью и кустиками верблюжьей колючки – верными приметами совсем близких голодных пустынь. Твердый грунт постепенно начал меняться, и уже маленькие бугорки песка указывали, в какую сторону чаще всего дуют здесь ничем не сдерживаемые ветры.