Развьючили, повели верблюдов к озеру. Трое братьев Опоркиных во главе с длинноногим Маркелом с риском сломать шею спустились почти по вертикальной стене озера – впадины вышиной саженей в шесть – и, стоя на мокром песке, черпали воду брезентовыми ведрами, а Погорский, Герасим и Пахом сверху веревками их вытаскивали, поили животных. Чуть в стороне таким же способом доставали воду и казанские купцы. Лошадей отвели к колодцу, который людьми бывшего здесь последнего каравана перед уходом надежно был укрыт жердями и верблюжьими шкурами.

Солнце склонилось к западу, и мусульмане дружно встали на вечерний намаз. Они расстелили коврики, обратились лицом к уходящему светилу и опустились на колени. Замерли на несколько минут, потом начали припадать лбом и руками к ковру, оглаживать бороды. Ближе всех к самарянам стоял на коленях Малыбай. У него при каждом поклоне из-за пазухи вываливался скомканный белый платок, и купец упрямо впихивал его назад, боясь прервать святую молитву.

Самаряне вместе с казаками и посланцами отошли в сторону, ближе к крепости, и, уважая чужие обычаи, тихо говорили между собой, чтобы не мешать попутчикам просить Аллаха уберечь их от козней злых духов, которые, по мусульманскому верованию, носятся над землей в час заката и подстерегают нерадивых.

Перед ужином Маркел Опоркин прошелся по крепости, осмотрел крепкие еще стены и отпросился у Данилы сходить за дровами.

– В ночь надо бы поленьев поболе заготовить, свежо будет.

Данила отпустил. С казаками отправился и непоседливый Иван Захаров. Вышли через узкие ворота, завернули влево. Начинало уже темнеть, и Маркел невольно устремил взгляд в сторону восточного темного небосклона, куда неслышно текли по небу неспокойные, полные холодной влаги облака, подкрашенные снизу алыми лучами скрывшегося за горизонт солнца.

Казаки обогнули левый угол крепости и увидели небольшую рощицу саксаула за тыльной стороной крепости в ложбинке, и песку здесь было надуто куда больше, чем в иных местах.

– И до нас тут кто-то промышлял дровишками, – громко крикнул братьям Опоркиным Иван Захаров, крякнул и с силой вогнал топор в твердый ствол старого саксаула.

Вдруг из-за песчаного холма поднялся дикого вида человек, заросший огромной рыжей бородой, весь обсыпанный пылью и песком. В правой руке – длинное темное копье, в левой – полуведерный блестящий после обжига кувшин с толстой ручкой. Человек отфыркнулся и затряс бородищей, будто водяной дед, вынырнувший из болотной мути.

– Джинн! Киргизский джинн! – выкатив глаза от испуга, вскрикнул молодой Тарас и вскинул пистоль, чтобы выстрелить.

Ерофей успел перехватить руку брата.

– Что сробел? – вдруг по-русски изрек «джинн» сдавленным, пересохшим горлом. Он опустил копье и осторожно ступил навстречу казакам. – Неужто российский караван пришел? А вы, часом, не казаки с Яику?

– Ты-то кто, человек ли? – наконец пришел в себя Тарас Опоркин, сунул пистоль за тугой кушак. – Взвился из пыли, как та нечистая сила из тьмы.

– Казак я с Яику, как и вы, братцы. Не покормите ли? Который день будто шакал пустынный голоден, только выть по-ихнему не умею.

Во взгляде Маркела было столько недоверия, что человек решительно и с обидой выкрикнул:

– Христианин я! Вот, смотрите, святой крест на себя кладу! – Человек дернул в горькой улыбке запекшиеся губы, размашисто перекрестился. – Прежде и я носил медный крест, да сорвали нехристи.

Незнакомцу было на вид около сорока лет, широкоскулое отекшее лицо сплошь заросло, крупный прямой нос, жесткие губы: верхняя была слегка надорвана, будто по ней ударили чем-то острым.

У костров в крепости начался переполох, когда впереди казаков с вязанками саксаула в воротах неожиданно показался, заметно припадая на правую ногу, невероятного обличил мужичище с копьем и порожним кувшином.

Малыбай, который едва не столкнулся с этим пустынным призраком, проворно скакнул в сторону и закричал:

– Аксак! Аксак![36]

– Кузьмой меня зовут, а по родителю Петров сын. Из Ромодановской волости под Калугой, – назвался незнакомец.

Рукавкин поспешил подойти к остановившемуся нежданному гостю, внимательно глянул в обветренное почерневшее лицо и скорбные измученные глаза, жестом руки и словами пригласил к своему костру:

– Проходи, мил человек, ты среди своих. – Голос Данилы был радушен, он пристально и доброжелательно осмотрел Кузьму, его длинный киргизский ватный халат и потертую заячью шапку. Сапоги на нем были русские, шитые не на прямую колодку, как это делают в здешних местах, изрядно избитые и давно «не евшие» дегтя.

Сели ужинать, разложили на просторное рядно миски, перекрестились и проворно разобрали ложки. Герасим черпал кашу с салом из медного артельного котла, щедро обносил, а гостю всех больше. Караванщики, чтобы не смущать голодного человека, старались не смотреть на Кузьму Петрова.

Кузьма, с трудом сдерживая нетерпение, разгладил густые усы, глубоко зачерпнул кашу, сам пошутил над собой:

– Находчив я ныне: на крутую кашу распоясался, – и, обжигаясь, начал есть с такой поспешностью, словно чувствовал за спиной неотвратимую погоню.

– Кабы знать да ведать, где завтра обедать, – такой же присказкой откликнулся шепелявый Герасим, проворно поскреб в котле, подложил еще пару ложек в миску Кузьмы.

После каши Герасим подал всем кружки с горячим кипятком, сухари и сахар, чему Кузьма был несказанно рад.

– Фу-у, – выдохнул он, когда кипяток был выпит почти одним глотком, – отмякло вроде под сердцем, право. – Голос у него хриплый, словно в горле слоем лежала запекшаяся пыль пустыни. Герасим тут же подлил в его кружку.

– Пей, дружище, – сказал он. – Водицы в колодце предовольно.

Когда отужинали, караванщики начали укладываться спать. В воротах встали дежурить нукеры посольства, которых под утро сменят казаки. Внутри крепости, чтобы ночью было не так темно, запалили костры, и в сумрачное небо заклубились легкие дымки.

Кузьма остался сидеть рядом с Рукавкиным. Спать ему не хотелось, он рад был видеть и слушать россиян. Родион в задумчивости задержался около них, решая, не завалиться ли и ему, как это сделали оба Губернаторовых посланца – укрылись с головой и спят уже поодаль от света, на тюках. Кузьма вплотную подсел к костру, в огне которого медленно перегорали сухие прутья саксаула, скупо рассказывал о своей прошлой жизни, о многом, чувствовалось, недоговаривал.

– Должно быть, лихо довелось тебе у прежнего хозяина, если ушел из родных мест, – обронил Данила, вспомнив, сколько раз ему приходилось встречаться с беглыми и в Самаре, и на дорогах, особенно после недавних волнений под Калугой среди приписных крестьян.

– Лихое житье под барином, добрый человек, да не всем, – уточнил Кузьма. – Ведь и мужик теперь разный. У моего отца на подворье ходила старая лошадь, свинья да несколько кур индийских. Случались такие весны, когда впору и самому солому с крыши жевать вместе с той лошаденкой… А были у нас в деревне мужики оборотистые, которых барин отпускал в оброк, не понуждал тяжкими работами на своих заводах. Некоторые из них стали первостатейными и при деньгах немалых, столь обжились и обросли добром, что у самого Никиты Демидова землю в аренду стали брать, нанимали работников. Другим мужикам нередко деньги под процент одалживали. А незадолго до смуты в наших краях так и вовсе крепостных себе прикупили – три двора. Сам крепостной у Демидова, а крепостных купил – вот каков нынче мужик появляется, Данила.