— Счастливо оставаться, Марин.

Он остервенело пнул таз с голощекинским бельем и быстро зашагал, почти побежал по двору.

— Подожди, Ваня!

Столбов остановился. Марина не двигалась с места, по-прежнему стоя за широкой простыней. Помедлив, Иван вернулся.

— Скажи, что ты думаешь про Никиту? — спросила Марина.

— Зачем? Какая разница, что я про него думаю?

— Большая разница. Забудь, что он мой муж. Просто скажи, какой он: хороший, плохой, добрый, жестокий?

— Тебе это важно?

— Важно. Иначе я бы не спрашивала.

— Хорошо. — Иван помедлил. — Я думаю, что Никита — сложный человек. В нем много всего намешано. Он может быть и добрым, и жестоким, и… Марин, мне сложно говорить.

— Но ведь он твой друг.

— Да, он мой друг. И что? Марина, ты не смеешься надо мной?

Марина покачала головой и спросила:

— А вот скажи, Никита хороший офицер?

— Да, хороший, — со злостью произнес Иван. — И не просто хороший, он отличный офицер. Только знаешь что! Единственное, чего ему не хватает, — это хорошей войны. В мирное время он почти бесполезен. А вот если бы была война, тогда уж…

— Тогда что?

— Тогда бы он развернулся! Бросил бы всех солдат на штурм или на вражеские амбразуры! Всех до единого! И оставил бы их лежать на поле боя. А в итоге бы, конечно, победил. И сделал бы стремительную и блистательную карьеру… — Иван уже не мог остановиться. — Так что ты имеешь все шансы стать генеральшей.

Марина взяла из таза еще одну тряпку. Встряхнула, повесила на веревку. Синие сатиновые трусы.

— Теперь ты все понял, Ваня?

Столбов растерянно молчал. Он ничего не понял. Какая, в самом деле, разница, что он думает про Никиту? И вообще, при чем здесь Никита? Это Марине надо решать свою судьбу, ей и Ивану. А хороший ли Голощекин офицер, пусть думает командование.

С ненавистью посмотрев на сатиновые трусы, Столбов процедил сквозь зубы:

— Я уеду. Меня не будет три месяца. За это время ты, конечно, можешь ни разу обо мне не вспомнить, но я почему-то в этом сомневаюсь. У тебя что-то случилось — ты не хочешь говорить что, ну и не надо. Я только об одном тебя прошу: не позволяй обстоятельствам сломать тебя. Мы оба слишком многое пережили, чтобы в конечном счете расстаться из-за каких-то там неведомых причин.

— Значит, ты ничего не понял, Иван, — вздохнула Марина. — Никита — твой друг. Я его жена. Мы с тобой оба перед ним виноваты. Ты сам сказал, что он сложный человек. Теперь понимаешь?

— Он сложный! — раздув ноздри, прошипел Иван. — А я, стало быть, простой. Как грабли. Мы, значит, перед ним виноваты. Мы должны с его чувствами считаться. Правильно?

— Правильно, — сказала Марина. — И не надо так страшно раздувать ноздри. Я тебя не боюсь. — Она попыталась улыбнуться.

— Ну еще бы! — вскипел Столбов. — Чего тебе меня бояться? Ты Никиту боишься. Боишься, что он презирать тебя будет! — Иван уже почти кричал. — Что рогами своими забодает! — Столбов приставил к голове указательные пальцы и замычал: — Му-у!

— Уходи. — Марина подняла с земли таз. — Прощай, Иван.

Она развернулась и пошла к дому. Столбов смотрел на ее тоненькую фигурку в старенькой, выцветшей футболке, на худые лопатки, на маленькие розовые пятки в хлопающих по земле домашних шлепанцах, и чувствовал, как горячие слезы обиды, отчаяния и жалости выедают глаза. Он зажмурился.

Марина медленно шла, с трудом удерживая трясущейся рукой тяжелый эмалированный таз. Ванечка, дорогой, родненький мой! Ну догони меня! Пожалуйста! Схвати за руку, поверни к себе, обними! Скажи, что ты меня любишь, что тебе плевать на моего мужа, пусть он хоть сто раз отличный офицер. Скажи, что ты защитишь меня. Я ведь совсем не сильная, я слабая, я разрыдаюсь на твоей груди, выплачусь, а потом мы вместе подумаем, как нам жить дальше. Какие девяносто два дня? Я и двух дней без тебя не проживу!

— Марина!

Она остановилась, выронив таз. Обернулась — Иван стоял на месте. Лицо его было злым и обиженным.

— Ты потом будешь жалеть, — сказал он мрачно.

Марина отрицательно покачала головой:

— Я хочу стать генеральшей.

Она подняла таз и ушла.

Столбов постоял немного, потом сдернул с веревки голощекинские трусы и, бросив их на землю, принялся топтать сапогами. Потом отшвырнул их в сторону и быстро пересек двор.

Марины уже не было. Столбов посмотрел на закрытую дверь подъезда. Нет, не надо туда идти. Бесполезно.

Он обидел Марину. Не просто обидел — оскорбил. Упрекнул ее в измене мужу. Дурак! Это он-то, который так долго ее добивался — и добился! И теперь сам же и обвинил в этом. Безжалостный и безмозглый кретин! Нашел с кем воевать! С издерганной, измученной по его вине женщиной. Ну конечно, лейтенант Столбов, это вам не Голощекин…

Тяжелая рука легла на его плечо, и Иван дернулся. Никита, приветливо улыбаясь, смотрел на него. Потом улыбка медленно погасла, сменившись выражением озабоченности и даже участия.

— Ты чего такой, Вань? — спросил Голощекин. — Случилось чего? — Не дождавшись ответа, он понимающе закивал. — Супруга моя, что ли, бортанула? Не переживай. Она последние дни не в духе. Наверное, женское что-то. — Он подмигнул.

— Я ее не видел, — буркнул Иван.

— Не успел? — Голощекин сокрушенно поцокал языком. — Ну ничего. Еще увидишь. Сейчас поднимемся, чайку попьем… А может, это?.. — Он выразительно щелкнул себя по горлу. — На дорожку, так сказать. Ты ведь уезжаешь?

— Уезжаю, — хмуро сказал Столбов. — Ты, извини, Никит, у меня еще дел полно. Так что я пойду. Спасибо за приглашение.

— Да пожалуйста. — Голощекин усмехнулся. — Слушай, мне тут поговорить с тобой надо, посоветоваться. Как с другом. — Он повертел головой. — Пойдем, что ли, покурим? Я ненадолго.

— Ну пойдем, — согласился Иван.

Никита еще раз огляделся и направился за угол, во двор. Столбов неохотно поплелся следом.

— Гляди-ка, мое барахлишко! — воскликнул Голощекин, увидев развешанное на веревке белье. — Повезло мне с женой, Ваня. Хозяйственная — ужас! Ни пылинки, ни соринки, целыми днями моет, чистит, стирает. Прямо енот-полоскун…

Он достал папиросы, протянул пачку Ивану. Тот вытащил одну, прикурил и без всякого удовольствия затянулся.

Столбов не любил, когда Никита начинал юродствовать. А сейчас он юродствовал: говорил врастяжку, глуповато улыбался, строил из себя дурачка. Это всегда означало одно: у Никиты что-то на уме, что-то такое, что он хочет скрыть, обманув собеседника туповатым видом и беззаботной скороговоркой. Но глаза его при этом оставались зоркими; вот и теперь он, не мигая, смотрел на Ивана, стараясь ничего не упустить, все подметить.