раза, да. – Обмотанная грязным бинтом голова медленно кивнула в знак согласия. – И все три раза ты, конечно же, действовал исключительно из братской любви ко мне.

– Да уж, – пробормотал Глеб. Крыть было нечем.

– Ты вовсе не участвовал в моих делах, – продолжал Мамед, – а устраивал свои собственные. И сейчас ты занят тем же, а это, согласись, не дает тебе права называться моим братом. Брат! Ты разрушил мою жизнь, опозорил меня перед единоверцами, превратил в бродячего пса, и ты смеешь называть меня братом?!

Глеб протяжно, во весь рот, зевнул.

– Ты закончил? – спросил он. – Или поплачем вместе? Не знаю, слышал ли ты высказывания некоторых наших политиков, которые предлагали сровнять вашу Чечню с землей и закатать асфальтом. Я не сторонник радикальных мер, но, согласись, это одним махом решило бы множество проблем. Война – дорогое удовольствие. На мой взгляд, было бы намного дешевле обнести вас десятиметровой стеной, поставить по периметру пулеметы, запереть ворота и выбросить ключ в море. Вам нужна независимость? Нате! Мажьте ее на хлеб и кушайте на здоровье. Грабьте друг друга сколько влезет. По очереди: сегодня ты ограбил соседа, а завтра он тебя. Милое дело! Только вам нужна вовсе не независимость. Вы – вот ты, например, – сами не знаете, что вам нужно. Вас пачками шлют на убой, как баранов, а вы рады стараться. Ты всю жизнь воевал, и что ты с этого имеешь, кроме дырок в шкуре? Жизнь я ему разрушил… Не я, так кто-нибудь другой. А ты думал до самой старости джигитовкой заниматься?

– Ты хочешь меня оскорбить? – не оборачиваясь, подозрительно ровным голосом спросил Железный Мамед.

– Я хочу, чтобы ты понял: когда тебе навстречу движется поезд, надо отойти в сторонку. А если отойти не хватило ума, глупо обижаться на паровоз за то, что он тебя сбил. Ты делал свою работу, а я свою. Ты проиграл, я выиграл, ну и что с того? Кто-то должен был проиграть, так почему не ты? Тебя сто раз могли шлепнуть, а я даю тебе отличный шанс выйти из игры и очень неплохо устроиться там, где никто ни в кого не стреляет. На свете много приятных местечек, власти которых не выдают преступников. Может, мы с тобой еще поселимся по соседству и заживем душа в душу…

Аскеров пробормотал что-то неразборчивое, но явно ругательное. Глеб понял.

– Ничего подобного, – ответил он весело. – Я отлично помню своих родителей. Это были достойные, уважаемые люди, а вовсе не те домашние животные, которых ты только что помянул. Вообще, должен заметить, у тебя очень бедный лексикон. Небось за всю жизнь, кроме Корана, ни одной книжки не прочел? Да и Коран-то, наверное, в пересказе для младших школьников с задержкой психического развития…

– Шайтан, – буркнул Аскеров.

Они карабкались в гору еще часа полтора. Когда начало смеркаться, Железный Мамед натянул поводья и остановил лошадь на опушке того, что в здешних краях за неимением лучшего именовалось лесом. Выше растительности не было, и Глеб одобрил решение Аскерова: на ночлег лучше было остановиться здесь, где еще можно было найти какие-то дрова. Не дожидаясь приглашения, он спешился, старясь скрыть испытанное при этом неимоверное облегчение. Старался он, впрочем, понапрасну: первые шаги по твердой земле на мучительно ноющих, одеревеневших ногах все равно получились неуклюжими, и иронический огонек, вспыхнувший в уцелевшем глазу Аскерова, свидетельствовал о том, что тот не утратил зоркости.

Возвращаясь к разведенному под прикрытием нависающей скалы костерку с охапкой сухих веток, Глеб увидел Мамеда, который, привалившись спиной к камню, держал на коленях автомат. Ствол «Калашникова» был направлен не то чтобы прямо на Сиверова, но и не совсем мимо; с учетом того, что руки у Сиверова были заняты, а пистолет лежал в застегнутой кобуре, ситуация сложилась не самая приятная.

– Меня все время мучает один вопрос, – задумчиво сказал Аскеров, глядя на Глеба поверх огня и почти нежно поглаживая казенник автомата.

– И что же это за вопрос? – поинтересовался Слепой.

– Вопрос такой: что мне мешает тебя пристрелить? Оружие мне ни к чему, без денег я могу обойтись… Ты можешь ответить: почему?

– По кочану, – ответил Глеб, сваливая хворост у костра и усаживаясь на расстеленный бушлат. – Лучше ответь на другой вопрос: зачем тебе это надо? Допустим, сейчас ты не стал бы говорить глупости, а просто спустил курок. Ну, и что дальше? Хочешь сказать, что был бы свободен? Так ведь ты и сейчас свободен! Свобода, Мамед, – это осознанная необходимость. Куда ты пойдешь, избавившись от меня? Туда же, куда идешь сейчас, верно? Потому что больше тебе идти некуда. А вдвоем в дороге веселее, да и безопаснее, как ни крути… Право, ты меня удивляешь! Сколько можно переливать из пустого в порожнее? Ты убьешь меня, я убью тебя… Ну, и кому от этого легче? Или ты, как Верблюдица Лея, получаешь удовольствие от самого процесса? Может, ты тоже, как она, делаешь зарубки на прикладе и пересчитываешь их перед сном, а? Нет? Ну, так перестань болтать глупости! Скажи лучше, кому собираешься продать оружие.

– Я еще не решил, – пошевеливая палкой угли, сказал Мамед. – А когда решу, ты будешь последним, кто об этом узнает.

– Вот упрямый ишак, – беззлобно выругался Глеб и, откинувшись на спину, стал смотреть в небо.

Небо здесь было высокое, чистое, густо усыпанное крупными и мохнатыми звездами – таких ни за что не увидишь с равнины. Искры от костра штопором взмывали ввысь и гасли одна за другой, оранжевые отблески огня плясали на зубчатой верхушке скалы, под прикрытием которой они разбили временный лагерь. В темноте негромко всхрапывали, переступали ногами и шумно щипали скудную местную траву привязанные к нижним веткам кустов лошади. С другой стороны костра доносились размеренные шелестящие звуки: Аскеров, отчаявшись напугать Глеба автоматом, который тот сам ему вручил, решил не терять времени даром и почистить ствол. За этим занятием он едва слышно напевал себе под нос какую-то протяжную мелодию без слов, а потом вдруг заговорил. Сначала он говорил об оружии – о том, что должен сперва своими глазами убедиться в существовании тайника, а потом уже думать о том, кому и как продать его содержимое, – а затем как-то незаметно переключился на личность покойного Хаттаба. Поначалу Глеб вслушивался в этот монолог, все еще надеясь выудить из монотонного потока слов что-нибудь