— Нет, Мицуко только с виду такая колючая. А как вели себя местные кицунэ?

— Мне не на что жаловаться. Пойдем, анэ Кихимэ ждет нас.

На небольшой площади посреди деревни и вправду собрались лисицы. Они все не добро смотрели в сторону сидящей на земле шаманки со связанными за спиной руками. Старуха широко улыбалась щербатым ртом, а во всей ее позе читалось презрение. Но храбриться женщине оставалось не долго, ее время утекало, и она знала это.

— А вот и наша сестра. — сказала анэ Кихимэ, — мы все благодарны тебе Хитоми. Эта женщина заслуживает смерти. Она принесла много вреда нам и другим удивительным существам нашей прекрасной страны. Кого-то она убила сама, в чье-то смерти она была виновата косвенно. По ее вине и Хитоми оказалась под чужой для себя луной. У всех нас достаточно причин поквитаться с ней, но, к сожалению, убив нашу сестру и проведя грязный ритуал с ее кровью, эта старуха обезопасила себя от нашей кары. Лишь ты, лисица, выросшая под чужой луной, можешь совершить эту казнь. Потому, я вручаю этот меч тебе.

— Признаюсь, я ожидала от тебя другого, Кихимэ. — вдруг проговорила шаманка. — Я думала, ты найдешь способ помучить меня. Изобретешь какую-нибудь пытку… Быстрая смерть, это слишком милосердно для той, что творила такие вещи, как я.

— У гнилого человека — гнилые мысли. Мне будет достаточно того, чтобы ты покинула эту землю. Ни один из ликорисов на нашем поле памяти, не станет вновь лисой, пытай я тебя или нет, даже твоя смерть уже ничего не изменит, но может кого-то спасти. Но я надеюсь, что ёкайи и они будут грызть и терзать твою душу, надеюсь, что духи моих сестер будут гнать тебя по всему царству корней, не давая тебе нигде покоя, кусая тебя каждый раз, когда ты замешкаешься или будешь падать от усталости.

— Твое слово сказано, демоница, осталось мое… Знай же, что я ни о чем не жалею. Я прожила очень долгую жизнь и многое повидала. И я поднесла не мало даров Девятиликому Они, возможно, после смерти мне найдется местечко в его свите. Если он остался доволен моими дарами, пусть сбудется мое последнее проклятье. — шаманка посмотрела прямо в испуганные глаза Лины, — Если хоть капля моей крови коснется тебя — то тебя нагонит тень, от которой ты так долго бежишь.

— Довольно слов! Хитоми, казни ее. — повелительно сказала анэ Кихимэ.

Лина держала обоими руками плетеную рукоятку катаны, но занести оружие над человеком не могла, это противоречило ее природе, заставляя окаменеть на месте, смотря расширенными от страха глазами на зло ухмыляющуюся шаманку. Даже если женщина сейчас напала бы на нее, Лина не смогла бы ей сопротивляться, Чинхо без труда распознал на лице девушки ступор, который не раз видел у молодых воинов. Он мягко взял оружие из онемевших рук и одним четким движением руки отсек голову старой злобной женщине. Голова откатилась в сторону, продолжая широко улыбаться, а спустя мгновение, тело опало на землю, словно тяжелый мешок с песком, почти черная, очень густая кровь стала медленно растекаться по площади.

Лина выдохнула с облегчением и отвела взгляд от, напоминавшего теперь груду тряпья, тела, но тут девушка заметила одну маленькую капельку крови у себя на руке. Она взяла край рукава, чтобы скорее стереть ее, но в следующее мгновение мир словно перевернулся, а затем девушку оглушили громкие звуки и удушающий медный запах крови. Сердце билось в груди как бешенное и ей хотелось бежать прочь, найти тихое место, спрятаться, Лина сделала шаг, но в чем-то запуталась, заскулила…

— Хитоми? — обернувшись, Чинхо растерянно смотрел на запутавшуюся в одежде лисицу.

Раздался задорный смех анэ Кихимэ.

— Хитоми, это ты? — Чинхо опустился на колено, желая помочь, но лисица дернулась и прикусила его руку, после чего вырвалась из шелкового капкана и рванула прочь в сторону леса.

Через мгновение следом пронеслась вторая лисица.

— Не переживай, Мицуко позаботиться о ней. — анэ Кихимэ подошла ближе.

— Но… как, это невозможно! Неужели шаманка и вправду прокляла ее? — Чинхо с трудом мог поверить собственным глазам.

— Значит, она была не такой уж и шарлатанкой.

— Но что мне делать?

— Ждать. Однажды она вернется, а может и нет. Все зависит от ее чувств.

— Но почему она убежала?

— Она поздно обрела зверя. Лисица напугана и растеряна. Теперь она хочет свободы. Мы с детства учимся ладить со своим зверем, Хитоми будет не легко, но Мицуко поможет ей. В этой кицунэ больше лисы, чем девушки, к тому же, они хорошо знакомы. Хитоми не испугается и не прогонит ее. А нам остается только ждать. Кстати, твоя лисица тебя пометила, девушки из деревни больше не станут тебе досаждать.

Чинхо задумчиво потер укушенную ладонь.

— Значит, мне снова остается только ждать.

— Если хочешь. Хитоми выполнила условие, к тому же стала кицунэ, поэтому, я все же, могу отпустить тебя.

Глава 31

'Не путь выбирает себе самурая,

А сердце — не зная иного пути'.[1]

Мягкая осень наступила тихо, опадая к ногам Чинхо шуршащими листьями. Тоска и сожаления вновь сжимали его сердце. Он снова не смог позаботиться о Хитоми, защитить ее. Как бы он ни старался, девушке приходится самой справляться с трудностями, встающими у нее на пути. А он верил, что сможет, что справится. Может он и вправду стал ронином по заслугам. Сначала предал своего господина, потом подвел ту, которую сам себе обещал беречь. Захочет ли она еще быть с ним, или решит остаться среди лисиц? Ему здесь не место. Он не может всю жизнь есть краденый рис, носить чужую одежду и полагаться на милость лисиц. Пускай он утратил свою честь, но он всегда будет оставаться мужчиной. Если Хитоми откажется от него, он все равно уйдет в горы, предстать перед семьей ронином он не посмеет, отец не поймет, почему он не сделал сэппуку. Но мысль о смерти казалась такой чуждой, как можно лишить себя жизни, когда в сердце столько чувств и эмоций: надежда, волнение, трепет, нежность, любовь и даже ревность.

Чинхо остановился, поднял глаза к голубому небу и глубоко вдохнул освежающего воздуха. Вдруг, он различил нарастающий шорох, а затем мимо него, поднимая ворох желтых листьев, пронеслись две лисицы. Они носились среди темных стволов деревьев, догоняя друг друга, катаясь и резвясь в опавшей листве. Чинхо залюбовался грациозными движениями и переливами блестящей шерсти на, по-осеннему мягком, солнце.