В проекте декрета о роспуске Учредительного собрания от 6 января Ленин объявил его пригодным только для буржуазной республики. «Всякий отказ от полноты власти Советов, от завоеванной народом Советской республики, в пользу буржуазного парламентаризма и Учредительного собрания, был бы теперь шагом назад и крахом всей Октябрьской рабоче-крестьянской революции»[3225].

Вот как выглядел день открытия Учредительного собрания — 5 (18) января 1918 года — глазами Изгоева: «В толпе не чувствовалось ни малейшего энтузиазма. Огонь жертвенности самозаклания не веял над толпой, хотя в двух-трех местах встреча ее с большевистскими отрядами сопровождалась стрельбой с убитыми и ранеными. За «Учредительное собрание» не хотели умирать. Эта идея не была идеей-силой. Когда ранним утром следующего дня В. М. Чернов по приказу матроса Железнякова послушно покинул председательское место и, сопровождаемый остальными депутатами, пошел в ночной темноте бродить по петроградским сугробам, отыскивая, где оскорбленному есть чувству уголок, он наложил лишь последний штрих на картину»[3226].

Учредительное собрание просуществовало 13 часов. В 4.30 утра 6 (19) января Железняков влез на трибуну, похлопал по плечу председательствовавшего Чернова и сказал:

— Больше здесь оставаться нельзя. Через минуту погасят свет. И кроме того, караул устал».

Свет погас. «Жалкая горстка людей, освещая себе дорогу то и дело гаснувшими от сквозняка свечами, боязливо пробиралась гулкими коридорами к выходу из дворца, принадлежавшего когда-то князю Г. А. Потемкину-Таврическому. Оказавшись на холодной, сырой улице, затянутой ночной дымкой, многие ожидали, что тут же будут расстреляны охраной, — но время репрессий и массовых кровавых расправ было еще впереди»[3227]. Ленин скажет Троцкому: «Разгон Учредительного собрания Советской властью есть полная и открытая ликвидация формальной демократии во имя революционной диктатуры»[3228].

Но разгон Учредительного собрания стал мощнейшим стимулом для объединения антибольшевистских сил и их перехода к вооруженной борьбе с режимом. Лозунг восстановления попранной народной воли, воссоздания высшего избранного органа страны объединил противников большевиков самых разных оттенков. Еще одной сплачивающей темой стали начавшиеся мирные переговоры с немцами, вызвавшие острое чувство национального унижения — особенно в офицерском корпусе. Поодиночке и группами, с фронтов, из Москвы, Питера офицеры потянулись на Дон. В январе 1918 года Корнилов принял на себя командование «армией» в 4 тысячи штыков, с которой выступил в «Ледяной поход». В одном из первых боев на Кубани Корнилов погиб от осколка снаряда, и командование добровольческой армией принял на себя Деникин. Дон и Северный Кавказ стали первыми полями Гражданской войны.

Узнав о революции только 17 ноября, царь записал в дневнике: «Тошно читать описания в газетах того, что произошло две недели тому назад в Петрограде и в Москве! Гораздо хуже и позорней событий Смутного времени». И на следующий день: «Получилось невероятнейшее известие о том, что какие-то трое парламентеров нашей 5-й армии ездили к германцам впереди Двинска и подписали предварительные с ними условия перемирия! Подобного кошмара я никак не ожидал. Как у этих подлецов большевиков хватило нахальства исполнить их заветную мечту предложить неприятелю заключить мир, не спрашивая мнения народа, и в то время, что противником занята большая полоса страны»[3229].

Ленин отправил Троцкого на мирные переговоры с немцами в Брест, ставя перед ним двойную цель — потянуть время и попытаться ускорить мировую революцию. Слабость переговорной позиции стала ясна, когда по дороге нарком иностранных дел увидел опустевшие русские окопы. В январе Ленин официально демобилизовал всех солдат старше 35 лет, но у остальных тоже были ноги.

Это разожгло аппетит у германского руководства. Генерал Гинденбург доказывал кайзеру, «что в интересах Германии следует отодвинуть границы России на восток, а ее плотно заселенные и экономически перспективные западные губернии аннексировать»[3230]. Ленин, понимая полную беззащитность страны, настаивал на немедленном подписании любого, даже самого «похабного» мира. Но он оказался в явном меньшинстве в руководстве большевиков. Категорически против мира были и левые эсеры.

Положение «ни мира, ни войны» продолжалось до 18 февраля, когда кайзер возобновил военные действия. «Это самая комическая война, которую только можно себе представить, — писал генерал Гофман. — Она ведется только на железной дороге и на грузовиках. Сажают какую-нибудь сотню пехотинцев с пулеметами и с одной пушкой на поезд и отправляют до ближайшей станции. Берут станцию, большевиков арестовывают и продвигаются дальше. Это, по крайней мере, имеет некоторый интерес новизны»[3231]. Немецкие войска продвинулись в центральные области России, в Крым, подошли к Пскову и Петрограду. Германия отреагировала на просьбу о переговорах гораздо более жесткими условиями: немецкие полицейские силы в Прибалтике, Россия заключает мир с правительством Скоропадского и выводит войска из Финляндии и Украины, Турция получает территории в Закавказье, большевики платят контрибуцию, не ведут пропаганду в Германии и на оккупированных ею территориях. 3 марта мирный договор подписывается, не читая.

Троцкий: «Брестский мир походил на петлю палача»[3232]. Левые эсеры в знак протеста покинули Совнарком и перешли к крайним методам борьбы и против мирного договора, и против ленинского правительства.

Огромная часть территории страны оказалась под немецкой оккупацией, что, в свою очередь, давало основания для прямого вмешательства в российские дела со стороны держав Антанты. Для них большевики, изначально бывшие изгоями, стали еще и людьми, предавшими союзнические обязательства России.

В Лондоне, писал Константин Набоков, «всем, разумеется, было ясно, что произошло событие, бесповоротно исключающее Россию из числа Союзных держав… О том, что удалились со сцены Керенский и его товарищи — жалеть союзникам не приходилось, ибо неспособность Временного правительства управлять Россией была для всех очевидною. Захват власти людьми, нарочито «доставленными» из Германии, возбуждая враждебное отношение и негодование против всего русского народа… Преобладало убеждение, что переворот есть явление кратковременное, что удержаться у власти Ленин, казалось бы, не имевший никакой опоры в народных массах, — не сможет»[3233].