— Сейчас мы вешаем их и даем им вечную жизнь. До конца наших дней они будут преследовать нас.

— Ты старался, дорогой, — негромко сказала Руфь.

— Стараться мало, — проворчал Шон. — В конечном счете важен только итог.

— Но, папа, ведь они убили сотни людей, — вмешалась Буря, раскрасневшись и качая головой. — Они даже пытались убить тебя!

Марк с начала завтрака молчал, но теперь поднял голову и через стол посмотрел на Бурю. И она, увидев его лицо, сдержала другие слова, рвавшиеся с уст.

Он очень изменился после возвращения. Как будто постарел на сто лет. И хотя на лице не появились морщины, Марк словно стряхнул молодость и взвалил на себя все бремя знания и земного опыта.

Когда он смотрел на нее так, Буря чувствовала себя ребенком. Это ей не нравилось. Хотелось пробить броню отчужденности, которая теперь окружала его.

— Они самые обычные убийцы, — сказала она, адресуя свои слова не отцу.

— Мы все убийцы, — негромко ответил Марк; хотя его лицо оставалось отчужденным, нож громко звякнул о тарелку. — Прошу меня простить, миссис Кортни, — повернулся он к Руфи, и та сразу нахмурилась.

— Марк, но вы не притронулись к еде.

— Я еду в деревню.

— Вы и не ужинали вчера.

— Хочу отправить почту с дневным поездом.

Он сложил салфетку, быстро встал и пошел по лужайке. Руфь, беспомощно пожав плечами, глядела вслед высокой грациозной фигуре, потом повернулась к Шону.

— Он взведен, как часовая пружина, готовая лопнуть, — сказала она. — Что с ним случилось, Шон?

Шон покачал головой.

— Этого никто не знает, — ответил он. — Такое часто бывало в траншеях. Как будто человек долго выдерживает напряжение, а потом что-то в нем ломается. Мы это называли контузией, потому что не могли подобрать слово получше, но это не совсем контузия. — Он помолчал. — Я тебе не рассказывал о Марке, почему я его выбрал и как мы с ним впервые встретились.

И он заговорил. Сидя в прохладной зеленой тени локвы, он рассказывал о грязи, и страхе, и ужасах Франции.

— Это не просто отдельный случай, не неделя и не месяц, это тянется столько, что начинает казаться бесконечным. Но с теми, кто наделен особым талантом, все гораздо хуже. Нам, генералам, приходилось безжалостно использовать таких людей. Марк был одним из них. — И он рассказал, как использовали Марка, словно охотничью собаку, а две женщины, связанные с жизнью молодого человека, который теперь так много для них значил, внимательно слушали. — Человек обрастает страхами и ужасом, как корабль ракушками. Они ниже ватерлинии, их нельзя увидеть, но они там. Марк нес на себе эту тяжесть, и в Фордсбурге случилось что-то такое, что едва не сломало его. Теперь он на самом краю.

— Что мы можем для него сделать? — негромко спросила Руфь, глядя в лицо мужу, счастливая оттого, что у него наконец есть сын: она давно поняла, что Шон видит в Марке сына. Она достаточно любила мужа, чтобы не негодовать, что этот сын рожден не ею, что она не сумела дать Шону то, чего он так сильно хотел; она радовалась за него и разделяла его радость.

Шон покачал головой.

— Не знаю.

А Буря гневно зашипела. Оба посмотрели на нее. Шон почувствовал тепло в груди: он по-прежнему удивлялся тому, что такое прекрасное существо может быть его частью.

С виду она очень нежная и хрупкая, однако он знал, что дочь прочна, как плетеный шнур. Он также знал, что хотя выглядит она невинно, как только что распустившийся цветок, но умеет ужалить, как змея; она ослепляет яркостью и красотой, но под ними скрываются бездны, которые порой удивляли и пугали его; когда ее настроение резко менялось, когда она неожиданно впадала в ярость, Шона это зачаровывало.

Теперь он нахмурился, чтобы скрыть свои чувства.

— Да, мисси, в чем дело? — ворчливо спросил он.

— Он уходит, — сказала она, и Шон посмотрел на нее, откинувшись в кресле.

— О ком ты говоришь? — спросил он.

— О Марке. Он уходит.

— Откуда ты знаешь?

Что-то глубоко внутри Шона сжалось при мысли о потере еще одного сына.

— Знаю. Просто знаю, — сказала она, и настала ее очередь встать, вскочить, гибко и стремительно, как газель, поднятая тревогой из травы, где лежала. Буря остановилась перед отцом.

— Ты ведь не думал, что он вечно будет твоей комнатной собачкой? — презрительно спросила она. В другое время это вызвало бы яростный гнев генерала. Теперь он только молча посмотрел на дочь.

А та исчезла, пересекла лужайки в солнечном свете, который позолотил ее темные волосы и проник сквозь тонкое платье, обозначив темным силуэтом стройное тело, окружив ее сверкающим ореолом, отчего она стала похожа на неземное видение.

— Неужели ты не понимаешь, что лучше немного поплакать сейчас, чем потом плакать всю жизнь? — мягко спросил Марк, стараясь не показывать, как глубоко его тронули ее слезы.

— Разве ты не вернешься?

Марион Литтлджон не из тех женщин, что умеют красиво плакать. Ее круглое лицо словно растеклось и утратило форму, точно комок глины, глаза опухли и покраснели.

— Марион, я не знаю даже, куда иду. Откуда мне знать, вернусь ли я?

— Не понимаю, Марк. Я правда не понимаю. — Она сжала в руке мокрый платок и всхлипнула. — Мы были так счастливы. Я делала все, чтобы ты был счастлив, даже это.

— Дело не в тебе, — торопливо заверил Марк. Ему не хотелось, чтобы она напоминала о том, что всегда называла «это». Как будто передала ему бесценное сокровище, которое следовало вернуть с огромными процентами.

— Разве я не делала тебя счастливым, Марк? Я так старалась.

— Марион, я все время пытаюсь тебе сказать. Ты красивая девушка, ты добра и хороша, ты лучший человек, какого я знал.

— Тогда почему ты не хочешь на мне жениться?

Голос ее зазвучал визгливо, и Марк в тревоге посмотрел по сторонам. Он знал, что ее сестра и муж сестры сейчас напрягают слух, пытаясь