А вот и кабинет. Письменный стол, книжные шкафы, а над креслом, точно таким же, как в подземном зале заседаний в Нагорном, высоким кожаным креслом – ОГРОМНЫЙ ПОРТРЕТ ГИТЛЕРА.

– Послушай, мне это снится или как?

– Нет, не снится. Это его кумир. Этого и следовало ожидать.

– Но где же он сам? Может, тоже вместо него похоронили пустой гроб?

– Да нет. Он действительно умер от воспаления легких. А вот человек, которому это доподлинно было известно, пострадал за свое знание. Хирурга на пенсии Мышкина убили – инсценировали самоубийство. Как будто он сам себе вскрыл вены. Пойми ты наконец, ДЛЯ ВСЕХ РЮРИК ЖИВ. Мы же сами видели его с тобой в Нагорном. Только ты – один раз, а я – целых два. Я даже разговаривала с ним.

– И кто же это?

– Я могу только догадываться. А теперь нам необходимо выспаться. Сегодня тридцатое июля. Завтра последний день. Завтра по коммерческому телевидению, по каналу «Деньги», мы должны дать отбой. Мы должны доставить на студию этого мнимого Рюрика, человека, который выдает себя за него, и внушить закодированным людям нечто совершенно противоположное. Если мы не сделаем это, первого августа свершится катастрофа…

* * *

Я проснулась первая. Кто бы мог подумать, что мы будем спать в квартире Рюрика.

В машине мы перекусили и поехали в Нагорное. В Москве прошел дождь. Было свежо и легко дышалось. Алтуфьевское шоссе было почти пустым. Мы очень быстро доехали до Нагорного и остановили свою машину за несколько сотен метров от центральных ворот, ведущих на территорию лагеря.

– Ты понял, что надо делать?

– Понял.

Мы вышли с ним из машины и пошли к воротам. Нас встретила вооруженная охрана. В воздухе чувствовалась какая-то напряженность.

– Ваш пропуск! – проронил высокий мужчина в черном комбинезоне.

– Посвети вот сюда, идиот, – сказала я, показывая ему свой перстень. То, что это является лучшим доказательством нашей причастности к общему делу, я поняла еще позавчера, когда мы спешно покидали лагерь.

Нас пропустили через вертушку, и мы спокойно пошли по аллее в сторону Рюрикова дома. Было тихо. Из одного только коттеджа доносились смех женщины и приглушенная музыка. Дом Рюрика светился всеми окнами сквозь стволы сосен и елей. Значит, он был там.

– Смотри! – мы вышли на поляну перед домом. На фоне черного леса яркими оранжевыми прямоугольниками сияли два французских окна. Но меня интересовало только одно. То, за которым был прекрасно виден человек в черных очках на инвалидном кресле или коляске. С головы до ног. Это было как раз то, что меня интересовало больше всего.

– Ты можешь мне сказать, какого цвета плед на коленях Рюрика? – спросила я Павла.

– Черный… с красным…

– Вот, – я облегченно вздохнула. – Это, собственно, все, что я хотела услышать. Вспомни, какого цвета был плед в тот день, когда мы пришли в его комнату?

– Черный.

– А сейчас он почему-то черный с красным. И почему? Давай подойдем поближе.

Мы подошли. Совсем близко, насколько это было возможно.

– А теперь ты что-нибудь видишь?

Я и сама-то поверила в увиденное с трудом. Дело в том, что Рюрик сидел за небольшим журнальным столиком, отделявшим его от окна. Нижняя половина тела была укрыта черным пледом. При ближайшем рассмотрении красные пятна оказались женскими домашними тапочками. Точно такими же, какие я видела в Тарасове, на квартире Жени Травиной. Пусть это совпадение, но только женщина способна вернуться на свою квартиру, из которой ее только что вынесли «вперед ногами», ЗА ТАПОЧКАМИ. Этот непроизвольный жест и погубил все их дело. Они инсценировали смерть Жени Травиной, чтобы она могла заменить своего отца. Немного внешней схожести и много внутреннего сходства. Она – дитя Рюрика, и этим все сказано.

Мы без проблем вошли в дом и поднялись на второй этаж. Ведь не случайно же эта девушка украла паспорт именно Жени Травиной. Значит, ее настоящее имя тоже Женя. Так проще, не надо привыкать к новому имени. Поэтому, войдя в комнату, я позвала:

– ЖЕНЯ!

«Рюрик» тотчас повернул голову.

– Где же ваши прекрасные псы? – спросила я, решительно приближаясь к этому «инвалиду» и срывая с него парик и очки. Она смотрела на меня затравленно, как смотрят сумасшедшие. Длинные, давно не мытые волосы, бледная кожа, огромные, полные пустоты глаза, хрупкое тело… Я взяла в руки плед и увидела стройные женские ноги, слегка прикрытые клетчатой юбкой. А на ногах – красные бархатные тапочки. – Евгения Радкевич, так?

– Так, – она устало опустила голову.

– Кто убил Вика? – спросил потрясенный происшедшей на его глазах метаморфозой Павел. – Худяков?

Радкевич кивнула.

– Проводи нас в архив, немедленно. – Он схватил ее за руку и стал тянуть.

– Бесполезно. Сегодня я уже пыталась подняться, но у меня ничего не получилось. Что-то с ногами… Как у папы.

– Ты все врешь! Вставай! Ты… вы… готовили страшный государственный переворот, в результате которого могли произойти чудовищные вещи… – Я не узнавала Павла.

– А почему вы говорите об этом в прошедшем времени? – удивленно спросила она. – Отстрел начнется послезавтра.

Павел бросился на нее, и мне пришлось его оттаскивать.

– Хватит. Пошли… Нам надо добыть документы… Да, кстати, почему тебя никто не охраняет?

– А зачем? – вдруг расхохоталась она. – Машина уже запущена. Все потеряло смысл. Первое августа… Как жаль, что мой отец не дожил до этого счастливого дня, когда к власти придут…

Но мы уже не слушали ее. Подбежав к «титану», я открыла задвижку, «дверь» скользнула в сторону, и мы спустились в подземелье. Повторив весь прошлый путь, мы оказались в зале заседаний. На столе лежала большая черная папка. Я открыла ее.

– Это подробный список всех действующих лиц… – Бегло просматривая подшитые белые листы с отпечатанным на них текстом, я ужасалась: «…он выйдет из подъезда в 14.00, и я всажу в него всю обойму…», «…гранатомет будет установлен мной как раз напротив ГУМа, его машина проследует до Большого театра…».

Как же много зла накопилось в людях! Прихватив еще несколько папок с адресами, списками, переводами, счетами и прочими бухгалтерскими документами, мы поднялись наверх, снова через «титан».

Из комнаты Рюрика продолжала доноситься уже почти безумная политическая трескотня. Как же можно изуродовать такую красивую женщину? Превратить ее в куклу, манекен, исполняющий роль умершего отца. На кого она стала похожа? А ведь Вик так любил ее!

– Отнесите меня к нему, – вдруг услышали мы.

Женя Радкевич сидела в инвалидном кресле, как тряпичная кукла.

– К кому?

– К отцу.

– Хорошо, – пообещала я ей, сама не подозревая, о чем идет речь, – мы отнесем тебя к нему, если ты скажешь, как нам связаться с телевизионным каналом «Деньги».