– Эти драгоценности никто не ищет, – заверил Василий. – Для всех остальных они пропали! Ты хотела, чтобы я достал для тебя сокровища Фаберже, и они у тебя. Что ты мне скажешь?

Элеонора подняла бархатную коробочку с золотым тиснением именного знака дома Фаберже, открыла крохотный замочек.

– Я ведь пошутила… Боже, какая красота! – невольно ахнула она. – Это просто немыслимо!

На красной бархатной подушечке, собранное в три больших нити, сверкало бриллиантовое колье.

– Я не понимаю подобных шуток, если любимая женщина чего-то просит, то я непременно должен исполнить.

– Сколько же здесь всего?

– Не знаю, – честно признался Большаков. – Но очень много. Может быть, на два миллиона золотом, а может, и больше…

– Как же тебе это удалось раздобыть?

– Это неважно… Но не волнуйся, крови на них нет.

Элеонора закрыла коробочку и положила ее обратно в саквояж.

– Хорошо. Давай с тобой уедем… С такими деньгами мы будем желанными гостями в любой стране мира. Хочешь, поедем в Италию? В Ниццу!

– Ты это говоришь всерьез?

– Как никогда прежде.

– Раньше ты мне не говорила таких слов.

– То было раньше. За последнее время многое изменилось. В том числе и в отношениях между нами.

Василий Большаков крепко прижал к себе Элеонору – теперь она была мягкая, податливая, пластичная, как кусок глины. Из нее можно было вылепить все, что угодно.

– Все это я делал для тебя. А знаешь, давай уедем. У меня в Риге живут родственники, можно поехать к ним. Не будем тянуть время, давай завтра поедем!

– У меня завтра будут дела, – чуть помешкав с ответом, произнесла Элеонора. – Неужели ты думаешь, что мне не с кем проститься в родном городе? Лучше послезавтра, договорились?

– Хорошо, я тебя понимаю. Только никому ни слова о наших планах.

– Мог бы не говорить, я уже взрослая девочка.

Быстрые тонкие пальчики расстегнули его ворот, скользнули ниже, губы ткнулись ему в грудь и поползли ниже, оставляя влажный след.

– Как я по тебе соскучилась, – произнесла Элеонора, как выдохнув, – ты даже не представляешь…

Большаков пришел к Урицкому на следующий день и, стараясь не отводить взгляда, сообщил:

– Конек сумел спрятать где-то саквояж. А может, передал его своему сообщнику. Мы перерыли весь город, но пока так ничего и не нашли.

Начальник петроградской ЧК нахмурился:

– Вот что я вам скажу, товарищ Большаков. Речь идет об огромных деньгах. Если в ближайшее время вы не найдете этот саквояж… Боюсь, что у вас могут быть большие неприятности.

– Я вас понял, товарищ Урицкий, сделаю все возможное, чтобы найти пропавшие ценности.

– Уж постарайтесь. Что у вас там еще?

– Нужна ваша подпись, Моисей Соломонович, – положил Большаков на стол четыре листка бумаги, соединенных между собой большой толстой скрепкой.

– А это еще что такое?

– Это расстрельные списки контрреволюционеров, – ответил заместитель.

Моисей Урицкий внимательно вчитывался в каждую фамилию, все более хмурясь.

– По-вашему, это столь необходимая мера? А другого ничего нельзя было придумать?

– Этот вопрос уже согласован с товарищем Дзержинским. В последнее время контра все более поднимает голову. Если мы сейчас не предпримем решительных мер, то плодами революции воспользуются правые эсеры.

– Вы говорите, правые эсеры… А вот этот юноша, Владимир Перельцвейг, насколько мне известно, он из партии народных социалистов. И потом, он прекрасный поэт. Вы читали его стихи?

– Не довелось.

– А вот я читал. Они были опубликованы в «Известиях».

– К сожалению, Моисей Соломонович, даже поэты могут быть контрреволюционерами.

– Не слишком ли часто мы прибегаем к расстрелам?

– А вы думаете, что правые эсеры поступили бы с нами как-то иначе, если бы пришли к власти? Весьма сомневаюсь! Мы бы с вами были расстреляны первыми, а чтобы этого не случилось, мы просто обязаны их опередить.

– Я против расстрела этих людей.

– Их можно взять в заложники. Это хороший сдерживающий фактор против террора в отношении коммунистов.

– Хорошо, пусть будет так, – сдался Урицкий и поставил под списком подпись. – Но это только на крайний случай. Надеюсь, что до расстрела все-таки дело не дойдет. И еще вот что, возьмите людей и сходите завтра с обыском на Волынский переулок, восемь. К графу Левашову. Сам-то он съехал за границу, а вот его сынок здесь. Посмотрите, может быть, что-то у него и осталось.

Предстоящий обыск в Волынском переулке ничем не отличался от прочих двух десятков, проведенных за последний месяц. В квартире проживал отставной поручик царской армии, двадцатипятилетний граф Левашов. Судя по тому, что в его квартиру нередко заглядывали бывшие офицеры, он уже определился со своим дальнейшим выбором и только дожидался случая, чтобы сполна поквитаться за отнятое Советской властью огромное имение в Орловской губернии.

На всякий случай, кроме двух помощников, Василий Большаков для усиления захватил трех вооруженных красноармейцев.

Дом был добротный, с высокими окнами и большими витринами на первом этаже. Даже прошедший год, напрочь отбивший желание у дворников убираться во дворах, не сумел лишить его былого великолепия. Поднялись по гранитной лестнице на третий этаж и позвонили в дверь. Через минуту она широко распахнулась, и в проеме предстал молодой сухощавый человек с трехдневной щетиной. Лицо опухшее, какое бывает от долгого возлияния. Даже не удивившись гостям, он произнес:

– Господа чекисты, я так понимаю? Уж не на расстрел ли вы меня приглашаете? Так, может, дадите хотя бы в чистое бельишко переодеться, и я ваш!

Лицо хозяина Большакову показалось знакомым, вот только он никак не мог припомнить, где он его видел.

– Не паясничайте, гражданин Левашов!

– Хм… Значит, расстрел откладывается. Ну что ж, еще поживем. Так чем я могу вас порадовать?

– Мы к вам с обыском. – Большаков развернул бумагу перед его лицом: – Вот предписание!

– И вы полагаете, что я буду вам возражать? Мне думается, что вы могли бы обойтись и без предписания. Нынче не те времена, чтобы добиваться санкции прокурора. Прошу! – широко распахнул дверь Левашов.

Первым прошел Василий Большаков, цепким взглядом осматривая окружающую обстановку. Вполне аскетическая, какая встречается у людей, привыкших к самому необходимому и знавших, что в любую минуту могут съехать. На стенах много картин, среди них могли быть даже подлинники известных художников, но разве сейчас этим добром кого-то удивишь? Ими завалены все базары, куда ценнее по нынешним временам золото и ювелирные изделия.