три года запахивали опять же сестры, а ему давали только куски хлеба. Пускай исполу отдадут зерно. Заставим. Найдем на них управу. Покос на него выделим. Тимоша с Анкой сами управятся с сеном! Вот и заживут люди! А двор…

— Двор мы огородим, — сказал Виталий. — Устроим комсомольскую помощь, навозим жердей, тальника, всё поставим. Неогороженный двор — не двор, а так, пустошь. — Он обратился ко мне: — Сделаем?

На другой день я вместе с Виталием Голубцовым пришел к неогороженной избенке дяди Тимофея. Навстречу нам вышел хозяин, а за ним — худая женщина во всем темном и заношенном. Она была некрасивой: землистое, уже морщинистое скорбное лицо, потухшие глаза…

Дня четыре мы, комсомольцы, во главе с оживленным, говорливым, хлопочущим дядей Тимофеем работали с утра до ночи, восстанавливая его разрушенное подворье. Сначала мы на трех телегах привезли жерди и тальник, потом протянули прясла, поставили простые ворота, какие делались в поскотинах, перекрыли прошлогодней соломой маленькие сараюшки — стойки для коня, коровы и овец. В полдень, пользуясь какой-нибудь короткой отлучкой дяди Тимофея, мы разбегались по домам, чтобы пообедать, — старались не ставить в неловкое положение хозяйку, обязанную, по заведенному исстари правилу, до отвала поить и кормить людей, собравшихся на «помочь». Потом хозяйка встречала нас у крыльца и, стыдясь смотреть нам в глаза, просила:

— Вы уж извините…

— Вот погодите, когда заживем… — просил и дядя Тимофей.

Теперь на него нельзя было, наглядеться. Он и раньше, несмотря на почти бездомную жизнь, не оставлял неизвестно откуда взявшейся у него привычки: всегда был чисто выбрит и причесан, по-крестьянски, но приглядно одет, даже безысходное горе не убило в нем тяги к чистоплотности и красоте и, стало быть, не убило его большой, всепоглощающей надежды. Сейчас же, то и дело забегая в избенку, где тоже из последних сил трудилась его Анка, посмотрев на нее, поговорив с ней, он выходил к нам и, весь светясь, сообщал:

— Все скоблит! И потолок, и стены…

С первого же дня, как мы появились у избенки дяди Тимофея, нами и нашей работой заинтересовалась девчонка лет тринадцати с соседнего двора. Чаще всего она подходила к пряслу, держа в руках, пожалуй, более чем годовалого толстопузого мальца, которому пора бы самому носиться по земле. Должно быть, у него отчего-то были немощны ноги, как у сидней. Девочка боялась опускать мальца на землю, а силенок держать его долго явно не хватало, и все ее большеглазое, бледное, но освещенное удивительной кротостью лицо напрягалось и розовело от натуги. Но она стоически терпела и терпела, следя за тем, как мы забиваем в землю колья, ошкуриваем жерди, ладим прясло, как будто ей впервые в жизни пришлось видеть такую работу. Но иногда, в полдни, вероятно, уложив мальца спать, девочка подходила к пряслу одна и, прижавшись грудью к верхней жердине, осматривала все подворье дяди Тимофея с таким живейшим интересом, словно на нем происходило какое-то чудо.

Но девочке не всегда удавалось подолгу задерживаться-у прясла. Откуда-то, словно из-под земли, появлялась хозяйка соседнего, довольно богатого дома — крупная, широкозадая и грудастая женщина, у которой от излишней полноты лопались на груди кофты. У нее были какие-то очень маленькие, зверушечьи глазки, почти незаметные на ее широком пылающем лице с двойным подбородком.

— Настя! — кричала она так, что сразу же давилась хрипотой. — Ты опять тама-ка? Опять не наглядишься? Тебе делать нечего?

Настя уже стремглав неслась к дому, хозяйке можно было бы и передохнуть, но она прямо-таки заходилась, как припадочная, в крике…

Но вот однажды Настя перелезла через прясло и направилась к крыльцу Тимофеевой избенки.

— Ты что? — с испугом встретил ее дядя Тимофей.

— Я тете Анке помогу, — ответила Настя. — Ей тяжело одной-то…

— А твоя баба-яга где?

— Она ушла к сестре. Сказала, до обеда.

— А пузач?

— Он уснул. В зыбке.

— Ну, гляди, не проморгай, — упредил девочку дядя Тимофей. — Как углядишь в окно, что идет, — живо беги домой. А то прибьет. Часто бьет?

— Да каждый день.

— И сильно?

— Вся в синяках хожу.

— Ах, беда-то, беда!..

Настя ушла в избу, а мы собрались вокруг дяди Тимофея, и он, вздохнув, покачал головой:

— Бедняга.

— Кто она? — спросил я, еще ничего не знавший о Красноярке и ее людях.

— Да нянькой мучается у этой живодерки!

— Здешняя она?

— Да нет, из голодных мест, из России, вроде из Рязани, — ответил дядя Тимофей. — Ходила она тут с матерью, собирала куски. А мать-то возьми да заболей, тифом, чо ли… Ну, и не выжила. Осталась Настенька одна, а как жить? Ходить одной с сумой-то страшно и стыдно. Вот она и пошла в няньки. Теперь вся в синяках…

— За что же она ее бьет?

— А так, зуд у нее в руках. Есть такие…

— Она по договору у них живет?

— Какой там договор! Так, за кусок хлеба…

На свою беду Настя так увлеклась помощью Анке, что не заметила, как ее хозяйка — звали ее Дарьей — прошла мимо окон до своего дома. Насти в доме не оказалось, а малец, обмаравшись, посинел от крика в зыбке. Неистовая Дарья прежде всего бросилась искать Настю, а ей будто сам черт шепнул, где ее нянька. Она разъяренно подлетела к тому месту, где любила стоять Настя, и завопила с хрипотой:

— Где она? У вас?

— Сейчас выйдет, — испуганно ответил дядя Тимофей. — Она на одну минуту к нам забежала…

— Врешь, ирод!

— Да вот она!

Совсем побледневшая, насмерть перепуганная Настя, наскоро вытирая на бегу руки о юбку, бросилась к пряслу, — можно сказать, прямо в пасть Дарьи. Едва она перелезла через прясло, Дарья оглушила ее такой сильной оплеухой, что мне показалось — у девчонки едва не отлетела голова. Но стоило бедной Насте с трудом выпрямиться, как она была награждена второй оплеухой, от которой так и свалилась на землю. И тут Дарья стала ее пинать…

Не сговариваясь, мы все шестеро, как один, бросились через прясло. Первым схватил Дарью за шиворот наш секретарь, да с такой яростью, что распорол на ней кофту по всей длине, а мы, налетев, начали колотить ее со всех сторон и драть за волосы.

В калитке вдруг показался хозяин.

— Лупите, лупите! — поощрил он нас, видя, что мы растерялись немного и готовы на попятную. — Да как следует, а то у меня уже руки отсохли. Никакого сладу с ней нету, никакого житья. Забила девчонку, совсем забила…

Дарья все же успела воспользоваться нашей растерянностью и махнула в разорванной юбке с воплями на огород.

— Говорите, забила? — переспросил хозяина Виталий. — А вы что же позволяете