Но здесь вновь возникает необходимость обратиться к проблеме достоверности имеющихся фактов. Признательных показаний, данных в разных городах и разным следователям, да еще не когда-либо, а в день ареста. Енукидзе — в Харькове, Петерсоном — в Киеве.

Трудно себе представить их предварительный сговор об идентичности показаний только ради того, чтобы обеспечить себе смертный приговор. Еще труднее представить и иное. То, что по крайней мере два, да еще работавшие не в столице следователя, получив некие инструкции, добивались необходимых показаний Енукидзе и Петерсона. Ведь то, о чем поведали бывшие секретарь ЦИК СССР и комендант Кремля — четыре варианта ареста членов узкого руководства, все детали такой акции вплоть до указания расположения комнат и кабинетов, существующей там охраны, наилучшего варианта осуществления дворцового переворота — никак не могло быть доверено следователям. Оставалось и весной 1937 г., и многие десятилетия спустя наиболее оберегаемой тайной. Той, которая ни при каких обстоятельствах не должна была выйти за пределы созданного в ноябре 1936 г. отдела охраны, только тех сотрудников, которые обеспечивали безопасность первых лиц страны в Кремле.

Наконец, ещё одна загадка, связанная с «кремлевским делом» и делом Енукидзе. Почему и то, и другое окружала столь плотная завеса тайны? Почему «Сообщение ЦК» отмечало, что в начале марта нельзя было сказать об истинных причинах отстранения Енукидзе? Почему о двух процессах, завершивших «кремлевское дело», нигде не сообщалось? Ответ на все эти вопросы может быть один, общий — международная ситуация, связанная с подготовкой Восточного пакта.

В декабре 1934 г. были подписаны всего лишь протоколы о намерении заключить с Францией и Чехословакией оборонительные договоры. А потому как никогда ранее следовало оберегать, поддерживать престиж Советского Союза, постоянно подтверждать его надежность как военного и политического партнера. Заставляло ради того учитывать слишком многое. Учитывать возможность повторения крайне отрицательного освещения — уже известного по освещению процессов Николаева и Зиновьева — Каменева, — западной прессой еще одного, явно политического, суда. Особенно в данном случае, когда отсутствовало неоспоримое преступление и речь могла идти лишь о намерениях, хоть и преступных. Учитывать следовало и то, что даже краткое сообщение о раскрытии заговора во главе с секретарем ЦИК СССР неизбежно дискредитировало бы именно тот самый орган советской власти, которому и предстояло официально подписывать будущий договор о создании Восточного пакта. И еще то, что ни в коем случае, даже неясным намеком, нельзя было упоминать: о причастности к заговору руководства комендатуры Кремля, что в условиях подготовки оборонительного договора бросило бы тень на всю РККА. Кто же станет заключать военный договор с правительством, против которого собирается выступить его же армия?

Не только в начале марта 1935 г., но и позже абсолютно все приходилось подчинять интересам внешней политики. Как известно, визит Идена, министра иностранных дел Великобритании, в Москву состоялся лишь 28–29 марта. А уже на следующий день, из-за ставшего очевидным нежелания Лондона участвовать в создании Восточного пакта и решительного отказа Польши присоединиться к нему, французский министр иностранных дел П. Лаваль предложил в интересах незамедлительного обеспечения взаимной безопасности не только сократить число участников пакта, но и заменить его системой двусторонних договоров: между Францией, Чехословакией и СССР. Весь апрель ушел на их подготовку, а подписание состоялось уже в мае: 2-го — в Париже, советско-французского; 16-го — в Праге, советско-чехословацкого.

В силу всего этого о сути «кремлевского дела», его истинной подоплеке не должен был знать никто. Даже Ежов, надзиравший за следствием как председатель сначала комиссии Политбюро, а затем и КПК, готовивший о нем доклад для Пленума. Обо всем знали и принимали соответствующие решения, безусловно, лишь несколько человек — Сталин, Молотов, Литвинов, Ягода, Ворошилов, возможно, еще и Каганович. Потому-то «кремлевское дело», затеянное поначалу как формальный предлог для разработки иного дела, «Клубок», вскоре оказалось самодовлеющим, лишенным настоящих оснований. Превратилось в страшный по результатам фарс.

И, наконец, последнее. Почему же заговорщики — разумеется, если они были таковыми, которым по признанию Петерсона требовалось всего 15–20 исполнителей, спокойно и хладнокровно выжидали, так и не осуществив задуманного? Скорее всего, но это опять же лишь предположение, для отстранения группы Сталина они нуждались в достаточно веском предлоге. Таком, который был бы понят населением, одобрен и поддержан наиболее активной частью партии. Например, подписании протокола о намерении заключить Восточный пакт, что было намечено на начало декабря. Однако происшедшее буквально накануне убийство Кирова нарушило планы заговорщиков. Вынудило их отложить намеченную акцию из-за небезосновательного опасения негативной реакции населения в сложившихся условиях…

Таким образом, реконструкция предполагаемой, но вполне возможной сути «кремлевского дела» выглядит следующим образом. В конце 1933 — начале 1934 гг. начал складываться заговор тех, кто решительно отвергал новый курс Сталина. Тех, кто ранее не участвовал ни в каких внутрипартийных оппозициях, но оставался твердым сторонником ориентации лишь на мировую революцию. Вполне возможно, единственный реально существовавший заговор, в центре которого находились Енукидзе и Петерсон, рассчитывавшие (а может, и опиравшиеся) на поддержку если не армии в целом, то хотя бы ее высшего начсостава. Сталин, получив информацию о происходящем в Кремле, вскоре косвенно подтвержденную позицией Енукидзе в вопросе об изменении Конституции, поручил расследование лично Ягоде, который, что нельзя исключать, разделял взгляды заговорщиков.

Сталин, стремясь прежде всего к установлению всех действительно причастных к настоящему, а не надуманному заговору, не торопил НКВД. Согласился для начала, как на всего лишь паллиативное решение, ограничиться устранением Енукидзе и Петерсона под любым благовидным предлогом из Кремля, а затем всячески оттягивал процесс, ибо не был удовлетворен результатами следствия. Ягода же, поспешив использовать ситуацию в собственных целях, наоборот, всячески тормозил следствие по делу «Клубок». Сумел направить его по ложному следу и, в конце концов, использовав Ежова, непонимание тем сути происходившего, свёл всё к тому, что и стало «кремлёвским делом», привело к обвинению Енукидзе лишь в «аморализме», «ротозействе».

После июньского Пленума Сталин осознал, что дело зашло слишком далеко. Что доклад Ежова нуждается либо в подтверждении — процессом и приговором, либо в опровержении и, тем самым, в дискредитации и нового секретаря ЦК, и наркома внутренних дел. Избрал первое и пошел на проведение явно надуманного процесса по «кремлевскому делу», но значительно смягчив предполагавшиеся наказания. Да ещё на то, чтобы сделать его предельно тайным. Неизвестным для всех, кроме организаторов.

Во всяком случае, в пользу именно такого объяснения и «кремлевского дела», и превратностей судьбы Енукидзе говорят все в совокупности известные нам на сегодняшний день факты.

Если бы Анастас Иванович Микоян был человеком обычным, следовало бы ограничиться воспоминаниями, размышлениями чисто человеческого характера. Но такое невозможно. Анастас Иванович был человеком государственным. Многие десятилетия он пребывал в высшем эшелоне власти нашей великой — великой, к сожалению, в прошлом — страны. А потому, хотим мы того или нет, все наши размышления будут неразрывно связаны и органически переплетены с историей Советского Союза, с историей партии.