Вечером позвонил знакомый и пригласил его на очередную попойку. Альберт раздраженно ответил:

— Не могу. Собираюсь в командировку.

Такого за Альбертом не замечалось. Обычно, если его приглашали выпить, он не отказывался. А тут…

Было уже за полночь, а Петрашевич все сидел на кухне. Время от времени он подходил к окну, слегка отодвигал штору и тревожно вглядывался в ночную темноту. Во дворе было тихо и пустынно. Быстро выкурив сигарету, Альберт снова садился за столик и по-прежнему нервно, торопливо брал из конвертов листы писем и между строк тайнописью наносил ряды цифр.

Закончив работу, открыл форточку, поднес спичку к пачке бумаг — шпион должен был по инструкции сжечь использованные цифры.

И вот он в самолете — грузный, высокий, с неряшливой шевелюрой, обрюзгший, с угрюмотревожным, отрешенным взглядом. А ведь совсем недавно был другим — стройным, подтянутым. Мастер спорта Петрашевич смело выходил на ковер по борьбе самбо.

А теперь? Даже внешность говорила о падении человека, страстью которого стала нажива и пьянство. Это и привело его к измене Родине, он попал в лапы ухищренных, опасных, бездушных вербовщиков из ЦРУ и их сионистских пособников.

Когда Альберт собирался отправить за океан на один из подставных адресов ЦРУ секретные сведения, которые не должны были попасть к американской разведке, решено было поставить точку в этой грязной шпионской истории. Кольцо вокруг шпиона смыкалось.

В Ленинграде его ждал приятель, он сообщил, что стол в ресторане уже накрыт. «Теперь можно», — решил Альберт. Попойка в ресторане затянулась до полуночи.

В номер гостиницы Петрашевич добрался с трудом, еле стоял на ногах. И сразу же в одежде упал на кровать…

На первом же допросе Петрашевич рассказал о своей шпионской работе. Отрицать что-либо не было смысла: в момент задержания у него обнаружили предметы шпионской экипировки.

— Поверьте, я ошибся, став на предательский путь, — часто повторял он. — Я искуплю вину…

В те же самые часы во Львове были извлечены из потайных мест в квартире Петрашевича шпионские документы, а в магазине у сестры Альберта из сейфа был взят оставленный перед отъездом чемоданчик со шпионскими бумагами.

Тяжкие преступления Петрашевича перед Родиной были полностью доказаны. Шпион во всем признал себя виновным. Просил снисхождения, винил в происшедшем уехавшего в США Израилевского — этого «торговца людскими душами», который втянул его в авантюру, давая обещания «спасти» в нужную минуту. Все это так. Но Петрашевич сам ступил на путь предательства, и нет ему снисхождения. За измену Родине, выразившуюся в шпионаже в пользу США, суд приговорил его к лишению свободы на длительный срок.

Ю. Дмитриев

БИТАЯ КАРТА

Письмо из прошлого

История эта началась давно, когда один из ее участников — белорусский парень из Полесья, вовлеченный, как и многие миллионы его сверстников, в водоворот бушевавшей на советской земле войны, оказался по ту сторону…

А закончилась она в середине 1983 года лаконичным официальным сообщением:

«В Комитете государственной безопасности СССР.

…В г. Москве при проведении шпионской акции был задержан с поличным атташе посольства США Луис Томас. В ходе расследования получены уликовые материалы, полностью изобличающие этого американского дипломата в осуществлении разведывательной деятельности, несовместимой с его официальным статусом. За противоправные шпионские действия Л. Томас объявлен персона нон грата».

Какая же ниточка протянулась между разведчиком ЦРУ Луисом Томасом, прятавшимся за ширмой атташе американского посольства в Москве, и Михаилом Алексеевичем Борщевским, тем когда-то очень молодым белорусским парнем, которому в далеком сорок первом было едва ли восемнадцать лет? Что связало разделенные десятилетиями события, в которых вновь оказалось замешанным шпионское ведомство США — Центральное разведывательное управление?

Однажды утром Михаил Алексеевич Борщевский, живущий сейчас в одном из белорусских городов, обнаружил в своем почтовом ящике удивившее его письмо. Оно, как явствовало из синего штемпеля, было из Москвы, где у него вроде и знакомых-то нет. Не говоря уж о родственниках, которых вообще осталось мало. Война, годы — кого пулей сразило, как родного брата осенью 44-го под Брестом, кого хворь да старость в могилу свели.

«Дорогой друг, — начиналось письмо, — давай встретимся поскорее. Обещаю тебе долгую разлуку компенсировать гостеприимством…» И вдруг такая фраза: «Мы хорошо помним тебя, помним дорогого нам Карла!» Машинально дочитал до конца полное намеков и условностей письмо, где неизвестный пока отправитель приглашал приехать в Москву, называл место встречи и конкретное время.

Борщевский еще раз перечитал строки неожиданного письма — и болью защемило сердце. «Неужели вспомнили-таки, отыскали, опять в омут тянут?..»

…1952 год. Хмурый январский Мюнхен, разношерстный, разноязычный люд — занесены сюда войной. По улицам снуют военные «джипы» и «доджи» с американскими военнослужащими. Янки чувствуют себя здесь хозяевами. Понастроили казарм, полигонов и стрельбищ и еще кое-что, что старались держать в секрете, — вроде одного из неприметных зданий в пригородном местечке Кауфбайерн. Там размещалась американская разведывательно-диверсионная школа. В нее и попал тогда, в пятьдесят втором, молодой Борщевский.

Как очутился он за границей, что привело его в шпионское гнездо? Об этом он рассказывает сам, пичего не скрывая и не приукрашивая. Встретились мы с ним в его гостеприимном доме, в котором Михаил Алексеевич живет с семьей.

— Будь она проклята, война, — с горечью начинает Борщевский. — С нее все и пошло. Осенью сорок первого стрелковый полк, где я служил, попал в окружение. Было это на Смоленщине, шли тяжелые бои. Потом плен. Лагерь военнопленных в Рославле. Затем каторжные работы в Германии под дулом автомата. Пришлось хлебнуть горя, отведать подневольного труда. Когда закончилась война, я оказался в американской зоне оккупации. Возвратиться сразу на Родину побоялся. Пугали нас «сибирскими лагерями», а сами новые хозяева оборудовали для тысяч и тысяч запуганных, плохо разбиравшихся в политике людей свои лагеря — для перемещенных лиц. Так нас тогда называли…

Смотрю на смуглое широкое лицо моего собеседника, вглядываюсь в его очень живые, молодые еще, но с постоянной грустинкой глаза. Думаю, какой бедой оборачивается в жизни каждый неверный шаг в молодые годы. На чужбине приглядели его главари белорусских националистов — бывшие фашистские пособники и прихлебатели вроде избежавшего справедливого возмездия Бориса Рогули, быстро нашедшие себе новых покровителей в американской разведке.

Не сообразил молодой еще Борщевский, что так называемая организация белорусских скаутов, куда его втянули и где заставили даже принять «присягу», все эти «кружки» и «землячества» были просто приманкой для несведущих людей, которых одурманивали, играя на их национальных чувствах, а на деле готовили человеческое сырье для западных спецслужб, и