Вернувшись вчера из Сибирска, из епархии, отец Никодим привез свечи, крестики и три банки голубой краски — трудные наступили времена, не до излишеств. Зато тревожных мыслей — в полном изобилии. Далекая война с германцами разгоралась, среди народа, особенно в городе, начиналось брожение и недовольство; все жили ожиданием новых известий — страшных, потому что добрых вестей, так казалось, уже не будет.

— Грехи наши тяжкие… — вздыхал отец Никодим, брал кисточку в левую руку, а правой крестился, повернувшись лицом к храму и глядя на крест.

К обеду оградка и две лавочки возле нее ярко засияли, веселя глаз почти небесной голубизной.

— Кисточки промой как следует и в воду поставь, — наставлял отец Никодим своего помощника. — А после обедать к нам приходи, матушка пирог испекла.

Август нынешний выдался жарким, солнце палило, как в начале лета, и накаленная земля даже ночью не давала прохлады. Отец Никодим от такой жары быстро уставал, вот и сейчас, тяжело поднявшись на церковное крыльцо, сразу же присел на стульчик в притворе, с радостью ощущая, как в распахнутые двери тянет ветерок. Сидел, отдыхал и думал неспешно о том, что завтра надо бы прибить новые доски на крышу сторожки, где хранилась хозяйственная мелочь, а то на прошлой неделе, когда пошел дождь, набежала на пол целая лужа. И дверь бы поправить — провисла… Намечал отец Никодим и другие дела, которые требовали исполнения, но до которых, как всегда, не доходили руки. Однако, додумать в этот раз свои заботы до конца ему не удалось: послышались на крыльце несмелые шаги, замерли и снова послышалось, что кто-то топчется, не решаясь войти в церковь.

Поднялся отец Никодим со стульчика, подошел к раскрытой двери и увидел солдатку Павлу Шумилову, которая по весне, получив казенное известие, стала вдовой и с тех пор не снимала с головы черный платок. Теребила его концы, переминалась с ноги на ногу и смотрела такими глазами, будто ее только что напугали.

— Павла, голубушка, чего случилось? Беда какая? На тебе лица нет…

Загорелое, обветренное лицо Павлы, обрамленное черным платком, и впрямь было растерянным, даже нижняя губа дергалась. Руки, которыми она продолжала теребить концы черного платка, вздрагивали, и она, вздохнув, бессильно их уронила.

— Я, батюшка… — Голос осекся, сбился на всхлип, но Павла пересилила себя, глотнув воздуха, и дальше заговорила боязливым, глухим шепотом: — Я как будто умом тронулась, сон стал сниться, третью ночь вижу, один в один, до капли запомнила…

— Да не убивайся так, не убивайся, пойдем в прохладу, водички тебе дам попить, там и расскажешь, какой тебя сон одолел.

Всякий раз, когда Павла приходила в церковь и просила помолиться за упокой души своего мужа, сгинувшего на войне, отец Никодим вспоминал, как он венчал их, молодых и красивых, и как после венчания невеста расплакалась, а когда он спросил о причине ее слез, ответила:

— От счастья, батюшка, плачу, от счастья, даже не верится, что мне такое счастье выпало…

Говорила, а глаза, наполненные слезами, сияли.

Теперь глаза у Павлы выцвели, тревожный блеск метался в них и никак не мог угаснуть. Голос рвался, как худая нитка, а вода в стакане, поданном отцом Никодимом, осталась нетронутой:

— Петя мой покойный приснился, взял меня за руку и повел сюда, к церкви… Ведет и будто бы говорит, хорошо его голос слышу, как наяву будто… Ты, говорит, Пашенька, готовься, силы копи, они тебе шибко понадобятся… Видишь, чего понаделали… Глаза подыми… Я подымаю, а церковь наша без креста стоит, и колокольню люди топорами рубят, бревна вниз бросают… Сказать ничего не могу, а Петя меня дальше за руку тащит… Заходим в церковь, подводит меня к иконе Богородицы, сымай, говорит, и уноси… Я сказать ему хочу — да как я могу в храме своевольничать? — а сказать не могу, будто язык отнялся… Стою и шага ступить сил нет… Тогда Петя сам икону снял и мне подает… Я икону взяла, из церкви выхожу, иду по улице и сама не знаю куда, иду, иду… Оглядываюсь, а я одна, ни Пети, никого нет, как вымерли все… И всякий раз иду, пока не проснусь… Это что за сон такой, батюшка? Подряд три раза!

Донельзя удивленный услышанным, отец Никодим не знал, что ответить. А Павла жадно отпила воды из кружки, вытерла кончиком платка губы и вздохнула:

— Тяжело мне после таких снов, будто какой беды жду, будто возле меня она стоит и скоро схватит…

Молчал отец Никодим, по-прежнему не находя скорого ответа, а затем взял Павлу за руку и повел за собой — к Семистрельной, которая светилась на стене по правую сторону от образа Спасителя. Пронзенная стрелами в самую грудь, наклонив голову и сложив руки, смотрела Богородица на стоящих перед ней, и взгляд ее был живым, а не нарисованным. Именно за это любили Семистрельную прихожане, за то, что она была живая. И рассказывали перед ней, ничего не утаивая, все свои горести и печали, частенько плакали, но слезы их уже не были безутешными и безнадежными, наоборот, они дарили надежду. Помолиться перед Семистрельной приезжали даже из дальних деревень и из самого Сибирска.

— Помолимся, Павла, повторяй за мной. — Отец Никодим перекрестился, и голос его в пустом храме зазвучал проникновенно, хотя и негромко: — Умягчи наша злая сердца, Богородице, и напасти ненавидящих нас угаси…

Слова привычной молитвы сейчас, после рассказа Павлы, открывались совсем по-особенному, с заложенным в них глубинным смыслом, и помогали утихомирить тревогу, успокаивали душу надеждой на заступничество. Успокоилась и Павла, пригас в глазах беспокойный блеск, дыхание стало ровнее, и она больше не теребила концы черного платка. На прощание, на выходе из церкви, сказала:

— Я молитвы-то этой не знаю, батюшка, и не запомнила сразу, на бумажке бы мне…

— Напишу, после зайдешь, отдам.

— Благословите, батюшка… — Сложила руки, наклонив голову, и отец Никодим увидел, как выскользнула из-под платка прядь волос, густо просеченная сединой. А ведь прошло-то, вспомнил, всего три года после венчания Павлы и Петра.

Долго еще вздыхал он, стоя на крыльце, совсем забыл, что матушка ждет его к обеду и что на обед приглашен Ванюшка Усольцев; о хозяйственных заботах тоже не думал и чувствовал, что тревога, поселившаяся в душе, даже после молитвы до конца не растаяла — холодила, напоминая о себе.

Вернулся в церковь и заново, словно обновленным взглядом, оглядел знакомое до последней мелочи пространство. Он любил свой храм, в который вкладывал каждодневные