Но моему другу было совершенно наплевать на мой гнев и на все то, что его вызвало.

С головой укрывшись одеялом, он спал…

— Это надо же так нализаться?! — продолжала я возмущаться. — Не хватило даже сил разуться!..

Пара грязных кроссовок выглядывала из-под сомнительной свежести пододеяльника, причем шнурок на одном из них все же был развязан.

Я тяжело вздохнула и еще раз смерила взглядом съежившуюся фигуру этого оболтуса.

Ну что мне было с ним делать? Попытаться разбудить его сейчас одним из самых действенных способов значило вновь навлечь на свою голову неприятности в виде пьяной беседы о роли женщины в мировых катаклизмах. Почему-то не хотелось мне этого делать в присутствии Алейникова. Поэтому, немного подумав, я решила оставить все как есть.

Склонившись над Мишкой, я совсем уже было собралась снять с него кроссовки, когда взгляд мой внезапно остановился на злополучном шнурке: весь его замахрившийся кончик, бывший когда-то белым, был вымазан чем-то бурым.

— Подойдите сюда, — отчего-то шепотом позвала я Алейникова. — Как вы думаете, что это?

Алейников подошел, немного постоял за моей спиной и отчетливо произнес:

— Я думаю, это кровь…

Все дальнейшее смешалось для меня в обрывочных видениях, превзошедших все мои ночные кошмары.

Вот Алейников протягивает руку и сдергивает одеяло с Мишкиной головы, но почему-то вместо лица на подушке страшное кровавое месиво. Тимур Альбертович едва успевает подхватить меня, потому что ноги вдруг отказываются меня слушаться, и тащит в машину. Глядя на все происходящее с удивительным оцепенением, я безропотно подчиняюсь его сильным рукам и, привалившись к спинке сиденья, терпеливо жду — что же последует дальше.

А дальше Алейников гладит меня дрожащей рукой по голове и куда-то убегает. Вскоре тесную улочку этого забытого богом местечка наводняют машины и люди в штатском. Они ходят из угла в угол по тесному, вытоптанному дворику, спотыкаясь о дворняжку, которая смотрит на всех со страшной мольбой в умных собачьих глазах. Но они не замечают этого, они делают то, что призваны делать. Один из мужчин, наверное, самый старший по званию, останавливается с Алейниковым и начинает о чем-то с ним беседовать, время от времени бросая взгляды в мою сторону. Но заставить себя встать, подойти к ним и попытаться узнать хоть что-нибудь я не могу. Как не могу ничего чувствовать. Все чувства вместе со словами завязли где-то на уровне груди, сдавив ее тугим огненным обручем. Ледяной холод сковал руки и ноги, не позволяя им двигаться.

И лишь когда из дома вынесли на носилках Михаила, укрытого с головой тем же самым , одеялом, я очнулась…

Дернув ручку двери и едва не вывалившись наружу, я выбралась из машины и медленно пошла. Миновала застывших от удивления Алейникова и оперативника и вошла во двор.

Собака тут же подбежала ко мне и уткнулась влажным носом в мои колени. Жалобно поскуливая, она подняла морду и уставилась на меня, словно требуя ответа.

— Я ничего не знаю, — едва слышно прошептала я. — Ничего…

Она улеглась на землю, положила морду на вытянутые лапы и в немой тоске закрыла глаза.

И тут нервы мои не выдержали. Я опустилась на землю рядом с ней, обхватила ее за шею и заплакала.

Кто знает — сколько у человека может быть слез?..

Нет, совсем не в том понятии, которое вкладывают в это медики, определяя явление наличием слезных желез и их функцией. А в том, как долго может плакать душа, навсегда прощаясь с близким сердцу человеком?

Моя душа рыдала третий день. Причем слез, тех самых слез, которые люди привыкли считать индикатором внутренней боли, у меня почти не было. Была лишь леденящая сердце тоска, которая накатывала волнами, попутно мелькая в мозгу обрывочными кадрами воспоминаний. А милосердная память услужливо подсовывала все самое доброе, самое хорошее, что было связано с Мишкой за долгие годы нашей дружбы.

Я закрывала глаза и видела лукавый взгляд, каким он смотрел на меня, пытаясь обмануть.

Я закрывала голову подушкой, но слышала его смех и иронично-снисходительное: «Анюта, душа моя, ты ничего в этой жизни не понимаешь…»

Видимо, мне действительно не дано было этого понять, раз вокруг меня один за другим гибли люди…

— Аня, — тихо позвал меня Алейников. — Съешьте что-нибудь, нельзя же так…

Я на мгновение подняла голову и, отрицательно качнув ею, отвернулась к стене.

Надо отдать должное долготерпению Тимура Альбертовича: все это время, с тех пор, как он привез меня в свой дом три дня назад, он не отходил от меня ни на шаг. Рыдала ли я, уткнувшись в подушку, безучастно ли смотрела в потолок пустыми глазами, он был рядом.

— Аня, — вновь окликнул он меня. — Завтра хоронят Михаила, вам необходимо быть в форме…

— Для чего? — еле разлепила я губы.

— Ну.., я не знаю… — не нашелся он, что ответить. — Вам нужны силы, чтобы выдержать это…

— Я не пойду, — глухо отозвалась я. — Сделайте все, как считаете нужным. Если нужны деньги, возьмите у меня дома. В письменном столе верхний ящик, картонная коробка из-под авторучек. Сколько нужно, столько возьмите…

Он тяжело вздохнул и, встав со стула в моем изголовье, принялся ходить по комнате.

— Почему вы не хотите присутствовать на церемонии? — наконец нарушил он молчание.

— Я не могу.

— Вам необходимо. Мне сказали, что, кроме вас, у него никого не осталось. Родители умерли, ни сестер, ни братьев… Вы должны быть там… — Меня удивила напористость, с которой он говорил. — Это последнее, что вы можете для него сделать!

Последняя фраза, а главное, то, как он это сказал, немного привела меня в чувство, и, вскочив с дивана, я с надрывом в голосе спросила:

— Вы тоже так считаете?!

— Что? — От неожиданности Алейников опешил и, остановившись, попятился назад.

— Что я виновата в его гибели?! Что он из живого человека превратился в труп? — Голос мой звенел от напряжения, но я этого не замечала, а продолжала наседать на Тимура Альбертовича. — Представляете? Был живым человеком, а стал «телом» в отчете старшего следователя убойного отдела! Затем патологоанатом составит свой отчет и его тоже подошьют к делу! И все из-за меня! Это я заставила его делать эту работу! Я заплатила ему за то, чтобы он следил за вами всеми! А для чего?! Боже мой!

Для чего?!

Алейников перехватил мои занесенные над ним кулаки и тихо попросил:

— Успокойтесь, прошу вас. Не надо себя казнить…

— Вы… — Я с трудом перевела дыхание и, посмотрев ему прямо в глаза, глухо спросила:

— Вам доводилось когда-нибудь терять близких людей? Вы знаете, насколько это страшно? Насколько это давит невыносимой болью?