Моне потащила меня в другой конец галереи, и вскоре мы оказались у двери. Она перекрыла мне выход рукой.

– Соберись, – сказала она.

Я плакала. Это повторялось. Я смотрела через стекло на улицу, и никто из проходивших мимо не остановился в растерянности, даже не заметил. Мама всегда говорила, что в городе все занимались своими делами. А еще она сказала мне, что только здесь чувствовала себя одинокой.

– Каков план игры? – спросила Моне.

– Игры? Это не игра.

Во время последнего своего визита – в тот день, когда я увидела эту галерею и покинула ее с пустыми руками, – я помнила мамину руку в своих волосах, тепло ее тела, когда она обнимала меня, и чувство безопасности, хотя мы стояли на шумной улице в окружении незнакомцев. Она извинилась за то, что привела меня сюда. Сказала, не стоило так делать. Никакие деньги не стоят того, и мы справимся и без них.

А потом она пообещала мне:

– Тебе больше никогда не придется встречаться с этим мужчиной.

Она не нарушила это обещание. Это сделала я. Сама, в этот самый день.

– Что ты хочешь сделать? – спросила она, понизив голос. – Ему не нравится, что кто-то тянет руки к его кредиткам… Если хочешь, мы могли бы проверить, сколько денег в его кошельке. Кто должен отвлекать?

– Нет, нет, – ответила я, все думая о том несчастном случае. Все думая, откуда он знал о ней то, чего не знала я.

Моне показала на самую большую и уродливую картину на стене, которую объявила своей любимой.

– Иди туда. К ногам этой бедной девушки. Жди там. Я обо всем позабочусь.

Она снова подошла к моему отцу и потянула его прочь. Сказала, ей нужно с ним поговорить.

* * *

Я могла бы пойти за ними, но меня кое-что остановило. Картина на стене. Этот диван в клетку. Узор на этом диване. Он задел во мне нужные струны, как знакомое лицо в фильме завладевает твоим разумом, пока не вспомнишь, где ты его уже видела, какую роль уже играл этот актер.

Меня привлекла сама ткань. С узелками и грубая на ощупь. А потом узор и отдельные цвета – болотно-коричневый, тошнотворно-рыжеватый, желтый, как моча. Я прикасалась к нему в реальной жизни.

Этот диван жил в доме моего отца до нашего побега, когда мы практически все оставили в его доме. Он стоял в его студии (гараже), и мне запрещалось на нем сидеть. И вот теперь он запечатлен масляной краской и висит в галерее на Манхэттене, вдали от того гаража, пафосно подписанный Фредерико.

Возможно, отец знал этого художника, но это не объясняло второй момент.

Тема этой картины – девушка.

Ее волосы одинаковы на всех картинах: локоны беспорядочно спускаются ниже подбородка каштановыми волнистыми линиями, словно художник не знал, как с помощью кисти должным образом изобразить волосы. Те же каштановые волнистые линии и лицо занимали каждый холст в этой галерее. Моя рука поднялась к голове, к спутанным и прилизанным из-за влажности в воздухе волосам на затылке, но, если снять резинку, получатся беспорядочно лежащие локоны и, как обычно, непослушные. У меня мамины волосы. Когда она перестала их красить, отросли ее каштановые, грубые, как древесная кора. Как мои.

Волосы – это только начало. У нас одинаковые руки и запястья, практически идентичные. Одинаковые широкие бедра. Большие губы. Он сказал, мы похожи, верно?

На этих картинах моя мама. Она снова была молодой – он изобразил ее с затененными частями тела. Пропорции тела не соблюдались, но я видела мамино лицо с выражением неодобрения на нем. Полное секретов. Она стояла на пороге моей комнаты в подвале и говорила, что меня надо отослать.

Пора уходить. На улице уже потемнело, словно сюда примчалась гроза и захватила весь квартал. Я не слышала шума машин на улице и гула. Сколько мы здесь пробыли?

Через некоторое время появилась Моне и кинула мне кошелек.

– Сколько получается?

Я поймала его. Он был пухлым от карточек и небрежно сложенных денег, и пришлось ловить его обеими руками.

– Что ты с ним сделала?

– Сомневаюсь, что Фред в скором времени сюда выйдет, – сказала она. – Он слегка потрясен, свинья. Когда уходила, он держался за грудь, словно у него не выдержало сердце. Возможно, в конечном итоге его убьет шок.

Она провоцировала меня.

– Что ты с ним сделала? – повторила я.

Она склонила голову.

– Он – Фредерико, – сказала я.

Она кивнула, побуждая меня.

– Это он, – произнесла я громче.

Меня немного тревожило понимание, что все это написал мой отец. Что он обманывал публику, выставляя свои работы под именем другого художника. То, что он многие годы использовал мою маму.

На нижней ступеньке ближайшей ко мне лестницы стояла банка с краской. Жаль, не могу сказать, что ее заметила я, что эта идея пришла в голову мне, потому что Моне направилась к лестнице. Краска, конечно же, была белой.

– Он может выйти в любой момент, – сказала она, но разве она не выгнула брови? Не показала на банку и не сказала: – Хм?

Я отложила кошелек, чтобы освободить руки.

– Давай, – сказала она. – Поторопись, пока не вышел дорогой папочка.

Она была такой спокойной. И в то же время подстрекала меня. Она что-то с ним сделала, и теперь моя очередь.

Краски осталось почти два литра, банка оказалась легкой. Сбоку с невинным видом лежала кисть. Крышка легко открылась, и в нее окунулась кисть, заряженное оружие.

Я со шлепком приступила к делу, выбрав целью самый большой холст на самой большой стене. Меня поглотило. Я действовала по принципу «все или ничего» и хотела уничтожить все, каждый украденный кусочек моей мамы. Хотела стереть ее с этого места.

Разбрызгивая на картины краску, я изменилась. Обрела силу. Стала безжалостной. Наполнилась гневом.

Краска закончилась. Картин больше не осталось, кроме одной на дальней стене. Но с меня достаточно, я оставила свой след, насытилась. Гнев сошел на нет.

Я уронила кисть. Пнула банку с краской. Оставила на сером полу белые отпечатки ног, а потом замерла. Краска в волосах, краска на всех синяках, уродливых рубцах и похожем на мамин рту. Я моргнула и увидела перед собой лишь белое. Мама была так близка ко мне; создавалось ощущение, что она здесь, в этой галерее, и тихо говорит мне на испачканное краской ухо: «Это было прекрасно, Бин».

Но тут ворвалась настоящая темнота, густая, включились уличные фонари, но проходящие по улице люди совершенно не интересовались тем, что происходит внутри. В этом помещении только меня распирало от эмоций.

Я взяла кошелек и долгое время просто держала его. Затем отбросила в лужу краски, где он прилипнет.

– Ты это серьезно? – спросила Моне.