других. Когда он пошел в школу, его порой дразнили этим, но он не принимал это близко к сердцу, особенно прилежно занимался физкультурой и плаванием и участвовал во всех уличных играх детей. Его прекратили дразнить, и со временем уже мало кто замечал, что одна его рука слегка отличается от обычных рук с кистью и пятью пальцами. Лишь сам Конрауд знал, какая она на самом деле бессильная, когда доходит до дела.

В школе его класс вела богобоязненная учительница лет шестидесяти. Она верила в чудеса и велела Конрауду для полного излечения руки молиться об этом Богу. Ведь сам Иисус исцелил сухорукого, нарушив тем самым правило дня субботнего. Из ее слов следовало, что сын Божий был знаком с такой проблемой, и тем легче ему было ее решить.

Тетя Конрауда с севера, сестра отца, баба из глухой долины, во всем придерживающаяся старинных верований, говорила, что сухая рука – примета несчастья и наказания. Правда, она считала, что это наказание предназначается не самому невинному дитяте, а что это послание с того света за злые деяния в прошлом, – и всегда обращалась с этими соображениями к своему «так называемому брату», как она все время звала отца Конрауда.

В детстве Конрауд порой замечал, как по городу ходит малорослый мужчина в пальто. Ему говорили, что это большой поэт. Общего с Конраудом у него было то, что у поэта одна рука тоже была сухая. Говорили, что в детстве ему из-за этого приходилось туго, и даже, что в этом заключалась одна из причин его раздражительности и тяжелого характера, – но в то же время как раз это и сделало его превосходным поэтом.

– Почему ты все молчишь? – спросила Бета и посмотрела на брата, полностью ушедшего в свои мысли. Конрауд решил не рассказывать ей, что встречался с Эйглоу. Бета знала эту догадку брата, что их отец снова начал заигрывать с сеансами ясновидения перед тем, как его закололи. Конрауд рассказал ей, как через пару месяцев после смерти их отца погиб медиум, сотрудничавший с ним во время войны, и задумался, не взялись ли те мошенники за старое.

– Он, видимо, сильно разнервничался, услышав, что папу убили, – сказал Конрауд. – Он никуда не смел выйти без сопровождения, никогда не выключал у себя свет. Темноты боялся.

– Не думаю, что медиумы боятся темноты, – сказала Бета. – Хотя, может, они ее как раз больше всех и боятся.

– Ну, я про это ничего не знаю. А еще он покинул этот свет без каких бы то ни было объяснений.

– Может, он решил, что пришла пора познакомиться поближе с эфирным миром, – ответила Бета и сказала, что ей уже пора поторапливаться. Ее не интересовали разговоры об отце и его гибели, а уж о его мошеннических делишках и подавно.

Конрауд остался сидеть на кухне и стал вспоминать, как его выгнали из Технологического училища, где он обучался типографскому делу. Он все больше скатывался в пьянство. Тянулся к дурному обществу. Один из его еще относительно приличных друзей срезался на экзаменах в пятый класс Рейкьявикской гимназии, но активно участвовал в общественной жизни, и пригласил его туда с собой на спектакль. Там на сцене была девушка, сразившая Конрауда наповал. Он выяснил, что зовут ее Эртна.

Уже гораздо позже, после того, как отца Конрауда убили, а сам Конрауд покончил с пьянством и беспутной жизнью, он снова начал учиться в Технологическом училище, и она повстречалась ему – ясная как солнышко.

– Она у тебя сухая? – не стесняясь, сказала она, когда здоровалась с ним за руку.

– Она у меня меньше и слабее, – ответил Конрауд и добавил: – С рождения.

– А тебе не трудно? Для парня, который учится типографскому делу…

– Я не жалуюсь, – ответил Конрауд. – Не знаю. Я ничего такого не чувствую.

– Конечно нет, – ответила она. – Ведь тебе сравнивать не с чем. А ты ей бороться можешь? – спросила она, выставляя на стол свою руку для армрестлинга.

– Ты меня на «слабо» берешь?

– А тебе слабо?

Так они и познакомились. Эртна была очень способной ученицей, она долго мечтала выучиться на врача, и это давалось ей легко. Он не понимал, что она нашла в нем в те годы, – но тотчас понял, что она была для него и свет, и жизнь, и сокровенная любовь.

Он считал, что никогда не сможет обмануть ее доверие, – но это он просто плохо знал самого себя.

31

Когда Конрауд ложился спать, ему позвонила Марта. Он подумал, что она хочет узнать, удалось ли ему выведать у Линды что-нибудь толковое. Но она звонила вовсе не для этого, а для того, чтоб рассказать ему удивительную историю.

Она собралась было уходить из своего кабинета, как ей передали, что в вестибюле стоит человек, желающий поговорить с начальником отдела расследований, с кем-нибудь, кому знакомо дело Сигюрвина, недавно найденного на леднике Лаунгйёкютль. Марта вышла и поздоровалась с посетителем, который сильно нервничал, спросила, чем может быть полезна. Тот спросил, могут ли они где-нибудь спокойно сесть, и Марта провела его в свой кабинет. Ей было не привыкать общаться с людьми, желающими поговорить с полицией о Сигюрвине, – да только такие разговоры обычно никуда не вели. Иные собеседники просто интересовались этим делом и выдвигали различные теории заговоров. Другие были просто странноватыми. Марте показалось, что Эйитль относится именно к этой категории, и она решила не тратить на него много времени: ей хотелось поскорее домой.

– Короче, – начал Эйитль, – мы на кухню новый гарнитур купили. Мы с женой.

«Это еще что?» – подумала Марта, поглядывая на свои наручные часы.

– Ну, не то чтобы очень дорогой, а так, из «Икеи». Я его сам собрал. Я же столяр.

– Ах, вот оно что. И как получилось?

– Отлично, – ответил Эйитль. Он был лет пятидесяти, в теле, с брюшком и толстыми мозолистыми руками ремесленника. – Старый-то у нас совсем пришел в негодность, а тогда как раз была эпоха экономического взлета. Денег у всех было немерено. И кредиты на все давали. Потребительские. А мы таких кредитов не брали. И машина у нас была – старый рыдван. А многие мои знакомые вели себя как полные придурки, все покупали, набирали кредитов…

– Вы же хотели что-то рассказать о Сигюрвине? – перебила Марта, стараясь не выглядеть слишком занудной. – Вы же за этим пришли?

– Ой, простите. Я просто хотел все точно передать. Надеюсь, это останется между нами, а дальше никуда не пойдет. Что вы на это скажете?

– Я до сих пор не понимаю, о чем