Странно было войти в парадное, ведущее в абсолютно пустые квартиры. Странно, что лестница сохранила свой годами въевшийся запах — у каждого парадного свой запах. Тревожным казалось эхо от своих же шагов (никогда раньше здесь не слышали эха), страшно было подниматься от земли.

Лучины жили на третьем этаже. Дверь в квартиру не заперта. Сявон постучал на всякий случай, потом приоткрыл дверь и крикнул в темноту:

— Иван Лукич, вы здесь? Это мы.

Из дальней комнаты слабо отозвались. Суетливо теснясь друг к другу, опасаясь сбить в темноте какую-нибудь вещь, ребята ощупью — расположение комнат в квартире Гайчи им было давно известно — прошли в спальню.

— Иван Лукич, — сказал Сявон, — это мы. Может, вам чего нужно, Иван Лукич? Мы сделаем.

— Это ты, Слава? А Гарик ушел на фронт. Знаешь?

— Знаю.

— А кто с тобой?

— Сергей, Генка, Мика.

— Сергей же в колхозе?

— Он вернулся.

— Я вернулся сегодня, — сказал Сергей.

— Вернулся? А Гарик ушел на фронт. Ты знаешь?

— Знаю.

— Вы извините, ребята, — сказал Иван Лукич, — я вас не вижу. Поврежден-то у меня один глаз, а перебинтованы оба. Врача на работе не было, а сестра говорит: «Пока врач не посмотрит, с глаз повязку не снимайте». Я-то, конечно, приподнимаю краешек, если что надо, но стараюсь это делать не часто… А Генка — это какой? Сагеса, что ли?

— Сагеса, — подтвердил Сявон.

— А ты знаешь, Геннадий, что Гарик ушел на фронт?

— Знаю, Иван Лукич.

— Ты понимаешь, такой хитрец! Пошел относить тетке завтрак и не вернулся. Записку мне переслали, что вдвоем ушли с ополчением на фронт. Тетка будет перевязки делать, а он стрелять.

— Он хорошо стреляет, Иван Лукич, — сказал Сагеса. — Он в тире лучше всех из духового ружья стрелял.

— На фронте не из духовых стреляют, — сказал Иван Лукич. — Да и немцы небось тоже неплохие стрелки.

— Да что немцы! — сказал Сявон. — Вот увидите — наши скоро их погонят. Мне один военный говорил…

— Вот видишь, — усмехнулся Иван Лукич, — ты меня уже успокаиваешь.

— Да нет, — смутился Сявон, — мы же пришли узнать, чем вам нужно помочь. Может, в подвал спуститесь, Иван Лукич? Мы вам кровать снесем.

— Сын на фронт ушел, а отец — в подвал?

— Да при чем тут это?

— Иван Лукич, — вмешался Сагеса (как старший, он должен был бы сам вести этот разговор, но Сявон все время мешал), — у Сергея отец и двоюродный брат на фронте, у меня — отец, у Славки тоже. Мы же из-за этого не выбегаем во время бомбежки на улицу.

— Я же шучу, ребята. Разве вы сами не видите? Мне просто нужен покой и врач. А бомба, я уверен, сюда не упадет. Зачем ей сюда падать, правда?

— Иван Лукич, — сказал Сявон, — мы сбегаем за врачом. Я знаю, тут недалеко один врач живет. Бридман или Бровман.

— Бровман. Только Бровман — специалист по желудочным болезням, а мне нужен глазник. А где сейчас взять глазника?

Сергей давно уже не вникал в то, что говорили. Все внимание его было сосредоточено на том, что у него делалось внутри. Там работал какой-то неумолимый часовой механизм. Он начал стучать сразу после того, как самолеты ушли. «Улетели, но скоро прилетят опять», — отстукивало внутри.

Когда вышли из подвала, секунды побежали тревожней и торопливей. Они почти загрохотали, когда ребята поднялись на третий этаж. А теперь Сергей всего себя чувствовал механизмом какой-то адской машины, отбивающей последние секунды перед взрывом.

Надо было уходить отсюда, пока не поздно, но Сявон почему-то медлил, и Сергей не осмеливался его поторопить. Но вот вдали ударил выстрел зенитки — Сергей его услышал первым. Это, конечно, мог быть случайный выстрел, но сразу же за первым хлопком ударили еще две пушки, и опять стал накатываться на город орудийный гром.

Предчувствие не обмануло Сергея.

— Пошли! — скомандовал Сявон.

На лестничную площадку выходили, стараясь не опережать друг друга.

— Стойте, — сказал Сявон. — Подлецами будем, если не достанем Лукичу глазника. Правильно? Гарик на фронте, — слышали, как говорит? — а мы его бате глазника не достанем? Сбегаем к Бровману, он должен знать, где живет глазник. А здесь кто-нибудь останется. Хотя бы Сергей. Он с дороги устал, быстро не побежит. Решено?

— Да, — сказал Сергей. Он не знал, как осилил это «да». Оно отозвалось в нем похоронным звоном. Но ничего другого он сказать не мог. — Только поскорее, — попросил он, — мать будет беспокоиться.

— Ничего, Ласточка, — крикнул на бегу Сявон, — пусть побеспокоится!

По лестнице прогрохотали опережающие друг друга шаги, хлопнула входная дверь, и все затихло.

Теперь ничто не мешало Сергею прислушаться к грохоту накатывавшихся зенитных разрывов. Он стоял на лестничной площадке и всматривался в окно, даже не в окно, а в стеклянную, почти во всю ширину лестничной клетки стену — такое большое это было окно. За ним была зыбкая, встряхиваемая зенитной пальбой темнота. И вдруг эта темнота, плавясь, зашипела и вспыхнула бледным, пронзительным светом. Вспышка была так сильна и так ослепляюща, что казалось — энергии ее хватит лишь на одно мгновение. Но свет не гаснул. Его ровная, присматривающаяся к земле мощь нисколько не убывала. Даже наоборот…

Сергей заметался. То есть все в нем заметалось. Сам он оставался на месте и, вцепившись в перила, смотрел сквозь стекло на пустынные коробки домов, на этот вымерший, перебравшийся под землю город, в котором он, Сергей, один-одинешенек стоит над землей, отделенный от людей тремя предательскими этажами. Отсчитывающий секунды механизм уже остановился, минута взрыва наступила, но взрыв все медлил и медлил. Вынести это не было никаких сил. И все-таки Сергей стоял у окна. Потом в грохоте стрельбы он различил вой бомбы и лег на лестничную площадку, отвернув лицо от стеклянной стены. Ах, как долго летит бомба, как надрывается она от собственного рева! Кажется, она сама не выдерживает этого страшного рева и только потому разрывается пронизанным ненавистью ко всему живому грохотом… Три этажа вместе с их бетонными перекрытиями стремительно оборвались под Сергеем. Он поднял голову — все на месте, лишь звенят на лестнице разбившиеся стекла.

И опять вой…

Сергей вскочил и бросился в ярко освещенную квартиру Ивана Лукича. Свет был дневной, только тени от вещей по-ночному черные. В прихожей Сергей увидел тумбочку, висячее зеркало над ней, несколько пар ботинок и галош под вешалкой, распахнутую дверь в уборную, тусклый кафельный пол под умывальником, еще одну полуприкрытую дверь. Он толкнул ее и увидел Ивана Лукича. Было странно, что Иван Лукич непричесан, что на кровати он сидит полуодетый, было странно видеть у него на голове белую повязку, приподнятую над здоровым глазом.