сжался до боли в каждой мышце, его тошнило от ужаса и напряжения. Все возможные варианты анекдотов про врачей неслись в его голове, наскакивая друг на друга, лишая его возможности вычленить из этого потока хоть что-то.

– Какие две новости? Какие-какие? – не унимался кашляющий.

Откуда-то издалека, как будто даже не из другой квартиры, а из другого мира, до Андрея долетел едва уловимый звук. Он был похож на детскую свистульку, такие мальчишкой он делал из стручков акации. Звук шел как будто из Андреевой собственной головы и успокаивал его. Казалось, что если закрыть глаза, то все исчезнет: жуткий кашляющий мужик, его нечеловеческое обиталище, страх, вечное недовольство собой, кредиты, жена, дети – абсолютно все. Останется только он, идущий по залитой светом, щекочущей ноги траве, и звук.

– Одна – хорошая, другая – плохая! – выкрикнул Андрей, не в силах дать никакого более точного ответа. Голоса своего он не услышал. Зато надсадный кашель как вихрь прокатился по прихожей, обдал Андрея холодом и распахнул входную дверь. За дверью стоял дядя Виталя и дул в свистульку. Впрочем, Андрей этого не заметил, шевеля губами, он пронесся мимо него, сбежал на первый этаж и кинулся на улицу, на воздух, к людям.

Спустя пару часов, ближе к полуночи, Андрей наконец решился открыть дверь своей квартиры. Квартира на этот раз и правда была его, о чем ему сразу возвестил крик жены:

– Где шлялся, козел?!

– Лучше тебе не знать, – буркнул Андрей и, не снимая ботинок, закрылся в туалете.

– Как это мне лучше не знать? – орала Ольга, колотя в дверь. – Я – жена, я – номер один в твоей жизни, я должна знать все!

Андрей ничего не ответил и нажал на слив. После этого случая он стал совсем притихший, говорил мало, пил много и все чаще покашливал.

Мелиссандра

Дядя Виталя сел напротив глыбы, принесенной несколько дней назад из леса, и долго смотрел на нее мутным взглядом. «Займись чем-нибудь, а то черт в голову полезет», – вспомнил он слова бабки.

Дядя Виталя, не зная все еще, что хочет сделать из камня, взялся за инструменты и стал размечать, откалывать, обтесывать. Чтобы заглушить ночные крики, теперь все время стоявшие в ушах, включил музыку погромче.

За работой он провел часа два, камень стал приобретать черты человеческого тела – фигурки маленькой девочки. Вместо того, чтобы успокоиться, дядя Виталя почувствовал сильную «весеннюю» тоску и то, что если прямо сейчас не выйдет из этой квартиры, этого подъезда и дома, то сойдет с ума. Он кинулся прочь, даже шнурки не завязал.

Далеко от дома он, впрочем, не ушел. Дошел до первого подъезда, туда, где была детская площадка, и сел там на самую дальнюю скамейку, подальше от шумных радостных детей и юрких мамаш. Дяде Витале всегда нравилось смотреть на детей и быть к ним поближе, еще с того момента, когда он сам мог считаться ребенком. Их звонкие голоса, игры, неземная какая-то грациозность успокаивали и завораживали его. Ему казалось, что он и сам молодеет, вот так – совсем немножко, посидев рядом с детьми, прикоснувшись к их чистому непостижимому миру.

Детские голоса заговаривали его тоску, движения увлекали вслед за собой тяжесть из тела, а ясные глаза вытягивали ужас ночных видений. Так было всегда, даже тогда, когда ничего настолько плохого с дядей Виталей еще не происходило.

Бабка совсем невзрослого еще тогда дяди Витали так, впрочем, не считала.

«Нечего на детей пялиться, чего ты там околачиваешься постоянно, подумает кто еще что-то не то», – вспомнил он ее злые и непонятные для него тогда слова.

«Что-то не то», – отчетливо прозвучало у него в голове. Теперь он уже понимал, что это такое – «что-то не то», что могли подумать люди. Теперь он уже сам мог подумать «что-то не то», и это пугало его и отравляло минуты безмятежности.

На площадке дядя Виталя увидел Мелиссандру и Мечегора с матерью. Он махнул рукой новым соседям, девочка радостно замахала ему в ответ. Дядя Виталя переживал за эту семью, жизнь в пятом подъезде явно не шла им на пользу: Андрей стал каким-то мрачным и отстраненным, а Ольга все чаще ходила заплаканная, только Мечегор и Мелиссандра вели себя как обычно.

Взгляд дяди Витали невольно остановился на девочке. Ему нравилось смотреть на нее, ей было лет десять, и вся она была какая-то совсем нездешняя, тонкая, почти прозрачная, а голос звонкий и сильный, непонятно как помещавшийся в такое хрупкое тельце.

Дядя Виталя был уверен, что если поднять Мелиссандру на руки и закружить, то никакого веса девочки он не почувствует.

«Вот оно, – мгновенно одернул себя дядя Виталя, – что-то не то. Зачем мне поднимать на руки чужую девочку?»

Он продолжал смотреть на Мелиссандру, не мог перестать смотреть, и представлял, как кружит ее, а она смеется своим звонким смехом. Дядя Виталя не заметил, как стал улыбаться, такой яркой и доброй была картина в его голове.

Улыбка быстро сползла с его лица, когда он заметил, как недовольно косятся на него сбившиеся в стайку мамашки. Дядя Виталя слишком хорошо понимал, как нехорошо он – бездетный, неопрятный мужик – выглядит на детской площадке, поэтому поспешил убраться подальше, пока не начались вопросы. Мысленно он попрощался с девочкой.

Дядя Виталя

Дядя Виталя был никаким не дядей. Племянников у него не было, а по возрасту на дядю он никак не тянул. Но все обитатели пятого подъезда пребывали в уверенности, что дядя Виталя – самый настоящий мужик лет шестидесяти, немного ненормальный, но безобидный.

Неизвестно, что укрепляло их в этом знании: возможно, то, что дядя Виталя позволил своей бороде расти как придется, а может, мешковатая одежда, или стариковские глаза – мудрые, с множеством мелких морщин по углам, или привычка желать всем доброго здоровья. Так или иначе, никто бы не подумал, что единственная причина, по которой дядя Виталя выглядит мужичонкой лет за шестьдесят, – это то, что он сам так хочет. Бабушка учила его быть незаметным и безопасным. Пожилой дядя Виталя хорошо сливался с обитателями подъезда и действительно стал незаметным и безопасным.

Но как только он оказывался за закрытой дверью своей квартиры, он моментально преображался. Особенно после таких, как сегодня, сидений на детских площадках.

Из практически старика он перевоплощался в крепкого сорокалетнего мужчину: шаркающая походка становилась стремительной, плечи распрямлялись, морщинки разглаживались, а вечно блуждающая на лице улыбка пропадала. Взгляд делался усталым и жестким, как будто