Когда поляки стали подниматься по Красному крыльцу, Годунов, пристально смотревший им вслед, обеспокоенно заметил мне:

— Послов упредить бы надо, а то они с царицы ныне грады обратно затребуют, коими Мария Володимировна Дмитрию поклонилась. А Марина Юрьевна по доброте своей может и уступить.

Я задумался. Вообще-то могут. И правда, что ли, предупредить, дабы не вздумали дергаться? Хотя… тут ведь как посмотреть. Может, оно и хорошо.

— Ни к чему, — отверг я предложение Годунова. — Гонсевский с Олесницким прекрасно все слышали об Опекунском совете и должны понимать — сейчас одна Марина ничего не решает. Но если они все-таки попросят, а она согласится, то… для нас же лучше.

— Почему? — удивился Федор.

— Да потому, что, во-первых, юридической силы ее повеление иметь не будет, — пояснил я. — А во-вторых, все увидят, в защиту чьих интересов она выступает, так что после такого дара яснейшей придется очень долго оправдываться и перед нашим Опекунским советом, и перед Думой. Да ты сам подумай: с первого дня начинать раздавать казенные земли — это… — Я даже не смог подыскать нужных слов для названия такого идиотизма, но чуть погодя отмахнулся. — А впрочем, надеяться не стоит, ибо такого подарка она нам с тобой не предоставит — слишком умна.

И тут мне в голову пришла одна мыслишка. А почему бы не попытаться обернуть факт ее беременности из минуса в плюс? Беречь-то будущего ребенка надо уже сейчас, верно? Не приведи господь, какие-то волнения, расстройства, стрессы — это ж чревато. Следовательно, ни о каком ее участии в заседаниях Опекунского совета не может быть и речи.

Но озвучивать ее Годунову не стал — рано. Тут вначале следует посоветоваться со знающими людьми и выслушать повитух. Да и самому все тщательно обдумать, чтоб сработать без промаха, снайперски, ибо второй попытки мне могут и не дать.

А дела наши начались не с допроса пленных бунтовщиков, а с решения личных вопросов. Соскучившийся по матушке Федор подался в Вознесенский монастырь. Мне тоже понадобилось повидаться с будущей тещей. Нет, после возвращения из Прибалтики я ее успел навестить, но это был визит вежливости, не более. Сообщил, что вскоре ее ненаглядный сыночек гордо въедет в Москву на белом коне, сопровождаемый восторженными криками московского люда, да и с дочкой полный порядок, вот и все. Ныне же у меня к ней было важное дельце.

Монастырь мятежники не тронули, обойдя стороной. Правда, к старице Марфе Нагой они действительно заглянули, но не Иван Голицын, который к тому времени был покойником, а его старший братец Василий, отправившийся на тот свет чуть позже. Но добиться признания монахини, будто Дмитрий вовсе не ее сын, у него не получилось. Помнится, покойный Годунов называл Голицына большим краснобаем, но тут у него произошла осечка. Под конец он даже пошел на откровенный блеф, заявив, что ей бояться нечего, ибо еле живой Дмитрий, можно сказать, в их руках и вопрос с его казнью решен. Но не тут-то было. Хитрая старица в ответ хладнокровно ответила: «Тогда покажите мне его еще раз. Пригляжусь получше, а там, как знать, может, и скажу, что вам требуется». Вот и пришлось ему уйти несолоно хлебавши.

Что ж, очень хорошо. Пусть Григорий Романов[23]так и остается для всех красным солнышком Дмитрием. Зато тогда останется в силе и его письменное завещание, оглашенное мною прошлым летом на Пожаре, согласно которому наследник российского престола — Годунов. Правда, при этом моего ученика ждут кое-какие проблемы с его вдовой, но овчинка выделки стоит.

Заверив старицу Марфу, что она будет по-прежнему окружена всевозможными почестями, я решил, что можно подаваться и к другой старице, благо к этому времени бурные эмоции от встречи матери с сыном должны были приутихнуть.

Без нагоняя, полученного мною от нее чуть ли не на входе — даже присесть не успел, — не обошлось. Сами виноваты — Федор забыл, а я не напомнил, чтобы он снял руку с перевязи. Словом, досталось мне за его рану по первое число, и отговорки, что меня под Пайдой, где он заполучил пулю, не было вовсе, не помогли.

— Тогда вдвойне твоя вина, князь. И как тебе токмо в голову пришло оставить его одного?! — возмущалась она. — Ведь он еще сущее дитя летами, сущее дитя!

— Теперь ни на шаг от себя не отпущу. Буду подле него неотлучно, пока на царство не повенчают, — твердо пообещал я и в подтверждение своих слов перекрестился на иконы.

Тогда только и угомонилась старица, сразу сменив тему и деловито поинтересовавшись, что я намерен делать с Маринкой. Пришлось ответить, что пока не знаю, ибо она вроде бы беременна.

— Да когда ж эта стервь успела-то?! — возмутилась инокиня.

Странно, вот уже третий человек искренне удивляется этому, казалось бы, вполне естественному факту.

— Неделя была, — пожал плечами я. — Хватило. — И попросил ее порекомендовать самых опытных в Москве повитух.

— Плод решил вытравить, — прокомментировала Мария Григорьевна (ну какая из нее после таких слов кроткая инокиня Минодора?). — Это правильно.

Я опешил, не в силах сказать ни слова. Федор, угощавшийся в этот момент сладеньким изюмцем, и вовсе от неожиданности подавился, принявшись надсадно кашлять, испуганно глядя на грозную матушку.

— И неча тут на меня зыркать с укоризной! — огрызнулась она, сурово взирая на сына. — Верно князь решил. Покамест дите не народилось, грех невелик. И церковь тако же глаголет. Ежели образа нет, а токмо зарод — пять лет поста, и все.

— Ну что ж вы своего сына пугаете?! — обрел я наконец дар речи. — Чего доброго, Федор Борисович и впрямь меня за изверга сочтет. Я ведь совсем о другом думал.

— Понимаю, — кивнула она и продолжила мою недосказанную мысль: — Токмо одно невдомек — к чему тебе повитухи? Ведомо мне, что сестрица моя молодшая, Екатерина Григорьевна, может такое зелье сварить, дабы и сама роженица недолго прожила.

И снова в келье воцарилась тишина. Ну Мария Григорьевна! Одно могу сказать: не зря ее девичья фамилия Скуратова. Не знаю, сколько она подхватила от характера родного папашки, но что изрядно — железный факт.

— Уж не то ли, какое она для Бориса Федоровича сварила? — прорезался у меня голос.

После моего пересказа слов Василия Шуйского старица вскочила с места и разразилась проклятиями в адрес беспутной Катьки. Да уж, я другой такой страны не знаю, где все матом кроет человек! Никогда мне еще не доводилось слыхать такого в келье, да от кого — от монахини. Что конкретно она обещала сотворить со своей сестрицей, упоминать не стану. Могу сказать одно: если бы Екатерина Григорьевна поверила, будто с ней учинят такое на самом деле, она бы валялась у своего племянничка в ногах, слезно умоляя немедленно отправить ее на плаху.

Наконец вспышка ярости прошла, Мария Григорьевна затихла и обессиленно опустилась на лавку. Немного посидев и угрюмо посопев, она повернулась к Федору: