— Пусть попробуют, — зло буркнул Годунов и, обрывая другие возможные вопросы, криво усмехнувшись, добавил: — Посоха государева при мне пока нет, но считайте, я им об пол стукнул, ибо ведать Москву покойный государь мне заповедал, вот я и ведаю. С думцами же, мыслю, сумею договориться. А коль перечить учнут, сам их поначалу спрошу, отчего ни один из них ныне Дмитрия Ивановича выручать не приехал, в том числе и объезжие головы. Ну а когда сыщут вразумительные ответы, тогда и послушаю. Ежели они их сыщут.

Итак, стрелецкие командиры, которые и без того были «наши», теперь, можно сказать, стали ими со всеми потрохами. Достаточно посмотреть, как они уходили из Запасного дворца — головы высоко вскинуты, бороды торчком, а за рукояти сабель держались, словно за боярские посохи.

Едва мы остались втроем — Власьев задержался, — я первым делом принялся тщательнейшим образом выпытывать у Афанасия Ивановича все о составе Думы. Работал добросовестно, но под запись, поскольку голова не варила. Когда и он отправился к себе домой, пришел черед Федора, которого я детально проинструктировал, как ему завтра надлежит вести себя на заседании.

Как дошел до постели — помню смутно, ибо походил не просто на выжатый лимон, но выжатый под прессом. Можно было бы порадоваться, что этот день наконец-то заканчивается, но на ум пришла здравая мысль, что навряд ли завтрашний окажется намного легче сегодняшнего. Дележка власти — штука та еще. И хотя мы с царевичем вроде бы все обсудили, я не особо надеялся, что не возникнет непредвиденных проблем. Не зря же говорится: человек предполагает, а судьба располагает. Нынешний день — верное тому доказательство.

Жаль одного — неизвестно с какой стороны эти проблемы появятся.

«Все-таки при желании можно устроить развлечение из чего угодно», — думал я, с мстительным наслаждением наблюдая за пытающимся выкрутиться из щекотливой ситуации Федором Никитичем Романовым. Ох и тяжко ему приходилось. Еще бы, почти без перерыва доказывать вначале одно, потом иное, а сейчас — третье, чуть ли не противоположное первому. И все по моей вине — не зря он периодически злобно зыркал в мою сторону. Ну да, ну да, признаю — чистой воды подстава. Расстарался я.

А всего-то и требовалось для этой подставы, отвечая на вопрос Власьева, объявить в самом начале заседания Думы о предсмертной воле усопшего государя в усеченном варианте. Вопрос этот — верно ли, будто государь перед смертью распорядился передать власть Годунову, Марине и мне, — дьяк поначалу адресовал престолоблюстителю. Но тот развел руками, заявив, что не присутствовал при последнем волеизъявлении, а потому поручает ответить князю Мак-Альпину. Разумеется, и сам вопрос Афанасия Ивановича, и ответ Федора были спланированы мною заранее, вечером.

Цель? Их две, и обе просты. Общая заключалась в оценке настроения всей Думы, как она отнесется к нашему триумвирату. Локальная же в том, дабы все, а не один я, увидели, что за лицемер Романов, на которого здравомыслящему человеку ни в коем случае нельзя полагаться. Это не была месть за Дмитрия. Дело прошлое, так чего теперь. Просто он был одним из, так сказать, наиболее крупных авторитетов, могущим сплотить возле себя остальных бояр. Причем в отличие от остальных Федор Никитич, во-первых, был враждебно настроен к юному Годунову из-за счетов к его отцу, а во-вторых, наиболее опасен, ибо отчаянно жаждал царского венца. Ну и в-третьих, на что я обратил внимание, еще когда Шуйский диктовал мне список заговорщиков: не только сами братья Романовы, но и ни один из их родичей участия в бунте не приняли. Получалось, Федор Никитич сохранил всех своих сторонников до единого. Вот я и постарался приложить все усилия по развенчанию этого духовного лидера.

Нет, помимо него в Думе оставались еще Мстиславский, Воротынский, Трубецкой. За одним целый шлейф славных предков и родство как с Гедимином[25](прямой потомок), которое здесь весьма высоко почиталось, так и с Рюриковичами. Как я узнал, он являлся троюродным братом Ивана Грозного. Родство, правда, по женской линии, но один черт — круче некуда.

За Воротынским, который тоже из Рюриковичей и прямой потомок Михаила Святого Черниговского, вдобавок незримо стояла тень его великого отца Михаила Ивановича, тридцать четыре года назад, по сути, спасшего Русь в победной битве с крымскими татарами под селом Молоди.

Никита Романович Трубецкой по прозвищу Косой сам считался умелым и храбрым воеводой. Ну и опять же пращур его рода — князь брянский, черниговский и трубчевский Дмитрий Ольгердович был внуком Гедимина.

Однако все трое представлялись мне куда менее опасными. Авторитет — это здорово, но нужно стремление к власти, а у них оно… Не зря я накануне попросил Власьева вкратце охарактеризовать их. Дьяк поначалу мялся, жеманился, стеснялся, робко поглядывая на Годунова, но я настоял, поклявшись никогда и ни при каких обстоятельствах не ссылаться на Афанасия Ивановича. Тогда он и выдал, что о них думал. И эта картина в общих чертах не расходилась с моей. Если кратко, то на царскую корону никто из них рта не разевал. Вотчинок приумножить — это да, не без того, но и только. Словом, эдакие умные сверчки, хорошо знающие свои шестки.

Да и возраст у них весьма преклонный: самому младшему, Мстиславскому, под шестьдесят, а Воротынскому и Трубецкому вообще перевалило на седьмой десяток. Вдобавок первым двум некому передать шапку Мономаха. Воротынский вовсе бездетный, да еще вдовый. Мстиславский тоже, хотя недавно с позволения Дмитрия обзавелся молодой женой. А у Никиты Романовича сыновья хоть и имеются, но в дополнение к ним наличествует ахиллесова пята — его троюродный брат Андрей Васильевич, принявший участие в заговоре. Памятуя о традиции победителей давить весь род, думается, он станет сидеть тихо и помалкивать в тряпочку, чтоб не вспомнили и не учинили разборок с ним самим.

О нейтрализации Воротынского я не помышлял. Авось попозже что-нибудь придумается, но пока пытаться его как-то задобрить нет смысла. Ненависть его ко мне, как к сыну того самого князя, который якобы подло донес на его отца, став виновником тяжких мук и смерти Михаила Ивановича, чересчур глубока.

Зато с Мстиславским я до начала заседания успел провернуть точно такой трюк, как год назад с Басмановым. Его место, как главы Думы, самое почетное, то есть ближнее к трону, а я его успел занять до прихода Федора Ивановича. Но занял лишь для того, чтобы услужливо уступить вошедшему боярину, притом без напоминаний с его стороны. Стоило ему подойти и озадаченно уставиться на меня, как я, устремив на него рассеянный взгляд, демонстрирующий погруженность в нечто далекое и важное, в следующую секунду спохватился и услужливо вскочил с лавки, рассыпавшись в извинениях. Мол, не до того, голова кругом идет, и присел я чисто машинально. Но ты не подумай чего, Федор Иванович, на самом деле у меня никаких тайных помыслов, и твое место, как старейшего в Думе, всегда за тобой. О том меня и престолоблюститель предупреждал. Посему, ежели кто на него посягнет, ты только скажи, и мы с Годуновым за тебя горой встанем.