Что делать? В память о погибшем товарище Михаил Михайлович положил Дуняше содержание на дочку в размере пятидесяти рублей в месяц, а саму Дуняшу от всяческих работ освободил.

– Воспитывай свою дочь достойно памяти ее геройского отца, – наставительно произнес граф в последнее посещение ею барина и менее чем через год отошел во цвете лет в мир иной. Сказывали, что схватил он в один из приездов в Санкт-Петербург какую-то скоротечную чахотку, которая иссушила его и свела в могилу в столь короткий срок. Но деньги от него поступали вплоть до достижения Маняшей полного совершеннолетия. Привозил их в село молчаливый человек в пенсне, похожий на конторского служащего. Он называл себя «нотариус» и исправно вручал Дуняше конверт с пятьюдесятью рублями ежемесячно. Затем откланивался и уезжал. Однажды Дуняша спросила его, как, мол, так получается, что человек умер, а деньги от него исправно приходят. На что нотариус ответил коротко и исчерпывающе:

– Такова была воля покойного.

Так что Маняша жила вполне сносно, даже барыней, и ни в чем не знала нужды. Потому как пятьдесят рублей для села – деньги большие.

Не получилось Дуняше воспитать Маняшу достойно погибшего в Крымскую кампанию героя, как того хотел граф Михаил Михайлович Виельгорский. Замуж Дуняшу на селе никто не взял, и выросла Маняша капризной и своевольной, как часто бывает, когда у матери один ребенок, отчима так и не случилось, а стало быть, мужской руки и воли, которая могла бы укоротить ее характер, она не ведала.

Маняша прекрасно знала, чья она дочь, и когда ее в шутку или даже со злым умыслом звали княжной – не обижалась. Ведь она и вправду была княжной, дочерью князя Рюриковича.

А вот судьба у Маняши не складывалась. Когда было ей еще семнадцать годов, сватался к ней один парень из соседнего села, Никодим Коновалов. Хороший парень, работящий, неглупый. Полюбилась Маняша ему, когда они с братом Евдокимом в Павловское приезжали на базаре лошадей торговать. И все. С тех пор и думать более ни о чем не мог, кроме нее. А месяцев через восемь заслал к Маняше сватов. Дуня-то приняла их положенным обычаем, а вот Маняша высмеяла их в лицо и ответила отказом. Потом горделиво задрав подбородок, высказала матери свое неудовольствие, которое сводилось к следующему: за деревенского она никогда не пойдет, поскольку прозябать в Павловском всю жизнь не намерена. И место ее, дескать, в городе. И не в уездном, а по меньшей мере, губернском.

Ее и правда увез в Рязань один советник коммерции, приезжавший в Павловское торговать зерно. Фамилия у купца была Крашенинников, и был он, сказывают, в Рязани первой гильдии купцом и мильонщиком, владеющим тремя фабриками, мыловаренным и водочным заводами, шестью мельницами и двумя двухэтажными каменными домами на лучших улицах Рязани. А через полтора года она вернулась в село, обозленная на весь свет и с грудной девочкой на руках, которую звали Настасья. Девочку она сбросила Дуняше, а сама стала гулять напропалую, совращая холостых мужиков и не брезгуя женатыми. Не единожды замужние бабы, мужья которых имели дело с Маняшей, били ее смертным боем, но всякий раз она, оклемавшись, принималась за прежнее. Сладу с ней не было никакого. Скоро она сделалась достопримечательностью села, равно как и дурачок Епифаний, во все дни блуждающий, как сомнамбула, по селу и пускающий из носа пузыри. А и то, в каждом селе есть и свой дурачок, и своя распутная баба.

Сильно пить Маняша стала после того, как однажды на ярмарке повстречала Никодима Коновалова. Тот вначале не узнал Маняшу, а потом посмотрел так презрительно на подвыпившую женщину, хохотавшую в окружении мужиков, что та, заметив этот его взгляд, осеклась, посмурнела и пропала из вида. То ли стыдно ей стало за себя перед Никодимом, то ли не хотела она видеть человека, которому когда-то отказала в любви, но видели ее в тот день в питейном доме пившей в одиночестве горькую.

Вот так и пошло-поехало. Водочка – это такой продукт, что, пообвыкнув к ней, долго без нее уже не можешь: и уныние приходит, и тоска-грусть мучительно гложет. А глотнув горького напитка, вроде бы и ничего, жить можно. И трава зеленее, и небо с овчинку уже не кажется…

Лето прошло, зима, еще одно лето. Как-то осенью Маняша допилась до того, что у нее остановилось сердце. Послали за лекарем. Тот примчался в две минуты, суетился, поднимал Маняше веки и смотрел в глаза, беспрестанно щупал пульс. А потом, словно с досады, столь сильно ударил ее промеж грудей, что такой удар и крепкого мужика мог с ног свалить. Маняша охнула, задышала, открыла глаза и покрыла лекаря отборным матом. Потом встала и пошла в кабак похмеляться.

Кончила она плохо, как и следовало ожидать. На следующую зиму замерзла до смерти в какой-то канаве близ большака. Так и нашли ее, скрюченную и заледенелую. И осталась Настасья сиротой. Конечно, где-то в Рязани проживал ее отец, первой гильдии купец и мильонщик Крашенинников, но, видно, дитя ему совсем не нужное было, иначе бы давно за ним приехал. Или еще раньше, когда Маняша уходить от него задумала, оставил бы дочку при себе. Поэтому жить стала Настасья при бабке Дуняше, что, собственно, и всегда было.

Настасья не пошла в мать. Бойкой не была, в заводилах ее никогда не видывали, однако чувствовалось в ней нечто такое, что лучше было бы ее не трогать. Нет, она не обижалась. Просто могла посмотреть своими словно не отошедшими от смеха глазами так, что оскорблять ее или говорить какие-либо гадости уже не хотелось. Гордость это была или нечто иное, чему и названия нет – трудно определить, да и неважно.

О своем происхождении, что она внучка князя Рюриковича, Настасья, конечно, ведала. Опять же от бабки. Мать, когда еще была жива, об этом ничего не говорила, а если и говорила, то в пьяном угаре, и Настя об этом ничего не помнила, да и понять Маняшу, что она там лопочет в хмельном угаре, было весьма затруднительно.

Пришло время, и бабка Дуняша выдала Настасью замуж за тихого и незлобивого мужика Семена Чубарова. Настасья не сопротивлялась, истерик бабке не закатывала, как непременно поступила бы ее матушка, и при венчании в церкви на вопрос священника, готова ли она быть вместе со своим мужем и в горе, и в радости, спокойно ответила:

– Да.

Жила она в мужнином доме недалеко от барского дома, все бабьи работы исполняла исправно, как и прочие иные селянки, однако телесами не добрела и жирком бабьим не зарастала: сказывалась княжья порода.

Любил ли ее Семен, о том неведомо, но то, что она не любила его, а просто терпела, про то известно точно. А как-то однажды ей навстречу попался управляющий Козицкий. Настасья поздоровалась. И взгляды их встретились. На какое-то мгновение им обоим показалось, что они хорошо знают друг друга, просто давно не виделись. Так между ними протянулась ниточка, которая могла либо порваться через малое время, либо привязать их друг к другу.

Ниточка эта не порвалась. Напротив, она крепла с каждым днем. Несколько раз Настасья делала так, чтобы попасться навстречу Козицкому. Во вторую свою встречу они перемолвились ничего не значащими фразами, а на третью уже разговаривали, как близкие друзья.

А потом умерла бабка Дуняша. Как-то совсем неожиданно, в одночасье. И не болела ничем, просто вечером легла спать, а утром не проснулась. Верно, вышел отведенный ей Богом срок.