Тарелкин и Дедушкин следовали на аэродром рядом с Галкиным под вооруженным конвоем. По пути полушепотом шел инструктаж: после пробы моторов по его, Галкина, знаку – пулей в нижний люк кабины радистов.

При виде самолета на лицах конвойных отразилась ошеломленность – вероятно, они никогда в жизни не видели летающую машину, да еще такую огромную и так близко, а когда Галкин запустил моторы – солдаты и вовсе опешили.

Все остальное произошло как в блеске молнии. Наши ребята хоть и рослые, но в люке исчезли мгновенно. В ту же секунду взревели моторы, и Галкин, чуть подвернув хвостом к конвойным, обдал их пылью и с места пошел на взлет. Под вечер Тарелкина и Дедушкина встречал ликующий полк.

Но дня через два или три после побега в полку, в вооруженном сопровождении, появился лагерный уполномоченный и потребовал немедленного возвращения беглецов в лагерь.

Василий Гаврилович со всей решительностью отказал ему в этом, а видя его неугомонность – выдворил от себя. Тот не унимался и сунулся было в общежитие, но на крыльце его встретили летчики и посоветовали во избежание неприятностей дальше не напирать, а лучше убираться вон. Тюремщик попятился, пригрозил расплатой и исчез.

Именно эта история с бегством Тарелкина и Дедушкина из энкавэдэшного лагеря, дойдя до генерала Голованова, не на шутку взволновала его и побудила вмешаться в это тонкое и опасное дело.

Естественно, по части шансов попасть в новоявленное Дантово «чистилище» летный состав Авиации дальнего действия мог оказаться в лидерах: у нас и экипажи крупнее, чем в других родах авиации, и действовали мы на большой глубине над территорией противника, а если учесть, что боевой состав АДД не отличался массовостью и буквально каждый экипаж был на счету в Ставке, то станет понятным, как чувствительно могли отразиться эти лагерные «мероприятия» на боевых возможностях дальних бомбардировщиков.

Командующий обратился со смелой просьбой к Сталину – разрешить его, головановские, экипажи направлять после перехода линии фронта непосредственно к нему, в штаб. Голованов уверял Сталина, что он ручается за своих летчиков и всю ответственность за их благонадежность берет на себя.

Сталин не сразу, но согласился с этим, и важное исключение для летчиков и штурманов АДД вошло в силу, хотя не коснулось тех, кто возвращался после побега из плена.

Штрих многозначительный. Кто еще из крупных военачальников мог бы получить из рук Сталина подобную «индульгенцию»?

Вскоре этой феноменальной «привилегией» довелось воспользоваться и мне.

21 июля по пути на Кенигсберг, уже изрядно пройдя за линию фронта, наш экипаж встретил мощный грозовой фронт. В поединке с ним успех был не на моей стороне: машина хрустнула и разрушилась. Когда через несколько дней я оказался в штабе авиации 3-й ударной армии, там уже находился еще один летчик из соседней дивизии – Иван Душкин, тоже покинувший свой разломанный самолет. Местные оперативники обстоятельно разобрались во всем случившемся и через пару дней отпустили, минуя лагерь, прямо в Москву, в штаб АДД. Пешим летчикам тут были рады, мы прибрели не первыми.

К целям в ту ночь никто не прошел, а несколько кораблей стали жертвой грозовой стихии. В Москву вернулись не все…

В полночь Сталин позвонил Голованову, спросил, как идут дела. Командующий доложил, что экипажи встретили грозу, бомбят запасные цели и возвращаются на свои аэродромы. Дальнейший разговор, как вспоминает Александр Евгеньевич в своей книге «Дальняя бомбардировочная», происходил в такой последовательности:

«– Как же метеорологи не предусмотрели этих грозовых явлений?

– Метеорологи, товарищ Сталин, предсказывали грозы.

– Так кто же тогда послал самолеты? За это нужно привлечь к ответственности.

– Приказ на вылет самолетов дал я и допустил ошибку. Больше в этом никто не виноват.

Последовала длительная пауза.

– И часто вы даете приказания на вылет самолетов, когда синоптики считают погоду нелетной? – спросил Сталин.

– Думаю, товарищ Сталин, что не ошибусь, если скажу, восемь раз из десяти.

– Вот как? А сколько экипажей вы сейчас недосчитываетесь?

– Пока десяти.

– У вас есть уверенность, что они придут на свои аэродромы?

– Нет, такой уверенности нет.

– Это серьезный вопрос, и нам надо в этом разобраться. – В трубке раздались частые гудки. Невеселый разговор был окончен».

Да уж, невеселый. Но и отчаянно смелый (не сказать бы – задиристый) со стороны командующего АДД, если только Александру Евгеньевичу достаточно точно удалось передать тот диалог, поскольку в разговоре со мной он звучал несколько иначе.

Сталин не забыл спросить и о принятых мерах, чтоб не повторять опасных ошибок, на что Голованов доложил, что всем экипажам даны указания в грозовые облака не входить, а обходить их. Если же это невозможно – то бомбить запасные цели или возвращаться на свои аэродромы.

– Ну что ж, если так… – ответил Сталин и больше к этому вопросу не возвращался.

Этой фразы в записках Голованова нет, но однажды, под осень 1971 года, он произнес ее в Иркутске, в штабе корпуса, где я задержался по служебным делам и куда заглянул он, возвращаясь из Монголии в Москву. Застигнутый в пути злющей непогодой, Александр Евгеньевич не без повода вспомнил ту бесовскую ночь 1942 года, а затем в несколько иной интерпретации пересказал диалог со Сталиным.

В сущности, выданные экипажам указания ничем не отличались от требований еще довоенных летных документов, касающихся условий безопасности полетов. Но в боевой жизни все обстояло несколько иначе. При строгом соблюдении указаний командующего мы не выполнили бы и малой доли боевых задач.

Проблема заключалась в том, что наши синоптические карты содержали информацию о погоде только до линии фронта. За нею – безмолвная пустыня, поскольку метеоданные для воюющих сторон были в такой же степени строго секретны, как и содержание оперативных документов. И командующий был прав, принимая решение на боевые действия в условиях сомнительной метеообстановки. Право вернуться и на войне дается каждому, но раньше нужно до конца исчерпать все возможности в попытках пробиться к цели. Только где та грань, за которой беда или смерть, чтоб ненароком не шагнуть туда? Исход борьбы разный: одни пробиваются к цели и, зная, где их ждут грозы, идут домой обходными путями; другие, не найдя проходов, возвращаются на свои аэродромы, не выполнив задания, или бомбят ближнюю запасную цель; третьи – покидают разломанные машины или остаются в них до конца. Третьих немного, но они были. Были не раз и после той памятной ночи.

Возврат на свой аэродром с бомбами – ноша тяжкая. Чувство вины давит душу. Холодно посматривают на неудачника некоторые нелетающие, но бдящие чиновники. Не дай бог такие же грозы, а то и посвирепее, встанут на пути в следующую ночь – будешь биться с ними до последнего, но бомбы домой не повезешь.