Но все было не так. Город мы не трогали. Нашими целями были совершенно конкретные военно-промышленные и административные объекты – порт, верфь, железнодорожные узлы, промышленные предприятия в предместьях города… «От массированного удара собственно по городу – воздержаться», – было предписано Головановым. Массой и классом бомб, в зависимости от характера цели, и достигался эффект поражения. А что касается бомб «гулящих», в немалом количестве залетавших в городские кварталы, то большого разрушительного вреда крупным и прочным строениям эти штатные стокилограммовые фугаски, составлявшие основной боекомплект, принести не могли.

Позже штаб ПВО Финляндии подсчитал: из общего боекомплекта, сброшенного АДД на финскую столицу, по городу, в основном по его окраинам, «прогулялось» всего лишь 10 процентов бомб.

Однако штаб АДД, вообразив, будто Хельсинки уже лежит в руинах, раз уж так удачно прошли бомбежки, не замедлил в своих донесениях оповестить об этом Ставку. Этот бодрый доклад дорого обойдется Голованову. И не только ему.

Да что там Хельсинки! Для такого крепкого города – всего-то три «сеанса»? Лондон, Москва и Берлин, многие месяцы кряду (а Лондон – годами!) подвергавшиеся систематической бомбардировке, только пошатывались и все же, изрядно пострадав – кто больше, кто меньше, – впечатления разбомбленных городов не производили.

Англо-американская авиация преследовала жесткую цель: еще до открытия Второго фронта «выбомбить – по терминологии Черчилля – Германию из войны» и поставить ее на колени (точно так же, как пыталась Германия – Англию). Но эта затея никому не удалась. Все «уладилось», когда в Берлин пришел советский солдат. Даже Япония, попавшая под атомные удары, капитулировала в конце концов лишь под натиском фронтовых операций Красной Армии.

Похоже, и Сталина соблазняла призрачная идея – одним воздушным ударом разделаться с Финляндией. «Его интересовал вопрос, – пишет Голованов, – можем ли мы, не проводя наземных операций, силами одной авиации заставить правительство Финляндии выйти из войны… Я ответил Сталину, что с такой задачей АДД справится, и вряд ли правительство, существующее сейчас в Финляндии, захочет, чтобы были стерты с лица земли города его страны и столица».

Между тем Финляндия каких-либо обнадеживающих колебаний не проявляла. Но и мы не покидали своих мест дислокации, поскольку Ставка, оценивая теперь уже суммарные результаты произведенного эффекта, видимо, прикидывала, не потребуется ли еще один удар, четвертый.

Наш «толчок», как мы поняли позже, сыграл свою немалую роль – общественная масса финского народа пришла в движение, бурно выступила против войны, потребовала разрыва с Германией. Произошло замешательство и в правительственных кругах. После первого удара к советскому посланнику в Швеции A. M. Коллонтай прибыл для переговоров об условиях выхода из войны представитель финского правительства Паасикиви. Советский Союз потребовал безоговорочного прекращения войны и разрыва с Германией. Казалось, Финляндия вот-вот выбросит белый флаг, но Суоми погрузилась в молчание.

Такой оборот дела был для Ставки неожиданным. Неважно чувствовал себя и Голованов. Коллонтай было поручено еще раз прозондировать обстановку, и ближе к весне Москва была уведомлена, что Финляндия уже созрела для выхода из войны. Да Александра Михайловна немного поторопилась. Переговоры уходили в тупик и к лету переместились в Москву, но и там не обрели согласия. Условия, выдвинутые Советским Союзом, Финляндия отвергала решительно.

Пришлось Ставке принимать, как говорят, дополнительные меры – подключать сухопутные силы. Но это случилось позже, во второй половине года. На этот раз наступательная операция Ленинградского и Карельского фронтов довершила задачу: в сентябре Финляндия прекратила сопротивление и вышла из войны.

Мы же все те мартовские дни ожидания без работы не сидели и разделывали немецкие объекты в Нарве, Таллине и других местах на южном побережье Финского залива, срабатывая порою, коль выпадала добрая погода, по три вылета в ночь, одновременно давая финнам понять, что мы еще здесь и в любую минуту можем вернуться.

Но подкатила весна, и, пока держался снег, нужно было сниматься.

Жизнь на надрыве

Вернулся в Москву и Голованов.

Трудно сказать – Сталин ли его приободрил, или сам он решил не напоминать о своем письме, положась на судьбу, но на новые задачи командующий переключился с ходу и работал, не чуя времени суток и не считаясь с запасами сил.

После разгрома немцев на Курской дуге война катила на запад. На огромном пространстве от Балтики до Черного моря грозно и последовательно, одна за другой шли грандиозные фронтовые наступательные операции. Фронты наперебой требовали ударов АДД – особо мощных и точных – по укрепрайонам и разного рода другим оборонительным сооружениям, особенно на участках прорыва, поскольку сокрушить те суперпрочные и очень сложные цели никто, пожалуй, другой, кроме дальних бомбардировщиков, не смог бы.

Голованов в те дни руководил боевыми действиями АДД то со своего центрального командного пункта, то вдруг улетал, выдвигаясь в те районы, где его авиация крушила вражескую оборону.

Конечно же, тревожные раздумья над тем зловещим укором, что пришлось выслушать от Сталина, не сошли, я думаю, не размылись и постепенно укрепили в мысли, что под сталинский гнев его, в конечном счете, подставил собственный штаб, уже давненько пыхтевший на пониженной тяге и не раз подводивший своего командующего на крутых виражах взаимосвязей со Ставкой.

Голованов, общеизвестно, – и это была не так уж часто наблюдаемая в среде крупных военачальников особенность – всю полноту ответственности за положение дел в управленческих и строевых структурах АДД – что бы там ни случилось, – как и за деятельность всех ему подопечных, безоглядно и смело перед лицом Ставки брал на себя. Не раз заслонял собою и штаб, но подменить или отрегулировать его работу он, конечно, не мог. Обстоятельства боевой службы на этот раз оказались выше собственных сил и принципов. Пришлось прибегнуть (не впервые ли?) к организационному вмешательству. Основательно подтолкнул Голованова к такому решению и Генеральный штаб. Представление не залежалось: 30 мая 1944 года Сталин подписал постановление ГКО об освобождении начальника штаба Авиации дальнего действия генерал-лейтенанта авиации М. И. Шевелева от занимаемой должности и назначении в резерв. На его место пришел опытнейший штабист, «военная косточка», генерал-лейтенант авиации Н. В. Перминов. Других организационных сдвижек не произошло.

Марк же Иванович пробыл в резерве недолго. Видный полярный исследователь, незаурядный администратор, крупный хозяйственник, в довоенное время возглавлявший Полярную авиацию и отмеченный за участие в высадке первой воздушной экспедиции на Северном полюсе Золотой Звездой Героя, вскоре был назначен начальником воздушной перегоночной трассы Уэлькаль – Новосибирск и на этом посту показал себя блестяще.

Голованов, как и прежде, работал, мало сказать, в полную силу, – на износ, но молча страдая от застаревшей болезни, временами в кризисные, уже нетерпимые моменты все же удалялся в госпиталь и, не доведя лечение до конца, снова, превозмогая себя, окунался в работу. Да когда ж ему отдыхать и тем более лечиться, если днем в Ставке формировались задачи, и Голованов их получал из рук в руки, чтоб потом в своем штабе отработать по ним боевые распоряжения, а ночью, когда вся АДД в воздухе, – тут вообще не до сна. Александр Евгеньевич вспоминал, как однажды в кабинете Верховного Главнокомандующего он еле удержался на ногах, чтоб не рухнуть от усталости. Сталин заметил это, но не удивился – поддержал глотком крепкого спиртного и посоветовал находить время и для отдыха. А позже поделился «добрым» советом и на будущее. «Вот что, – сказал он Голованову по телефону, – врачи, я вижу, вам помочь не могут. Я знаю, вы человек непьющий. Заведите у себя на работе и дома водку. Когда почувствуете себя плохо, налейте водки и сколько можете выпейте. Я думаю, это должно вам помочь. О результатах позвоните мне».