«Благородный человек, – с уверенностью ответил я, – отличается от других тем, что намеренно не убивает представителей своего вида, даже если они – его враги». По сути я всего лишь повторил слова, которые часто говорила моя мама. Однажды, во время русско-японской войны, она сказала полковнику Нечаеву – другу семьи, приехавшему попрощаться: «Я надеюсь, что даже во время войны, вы не будете никого убивать».

«Почему вы так говорите?» – спросил он.

«Потому что именно этим благородный человек отличается от других».

Ее короткая фраза поразила меня своей точностью. Она также, похоже, понравилась и Гурджиеву.

Второй эпизод произошел спустя двадцать лет в Париже, во время Второй Мировой войны. Я сидел за столом Гурджиева, в его квартире на улице Колонель Ренар. Среди гостей присутствовал бывший русский офицер, он все рассказывал нам подробности захватывающих примеров его неисчерпаемого героизма, и не мог остановиться.

Гурджиев слушал, не произнося ни слова, и спокойно продолжал есть. Наш герой начал надоедать, слова его падали в пустоту. Заметив общую неловкость, Гурджиев бросил ему спасательный круг: «Вас действительно можно назвать патриотом!»

«Да», – кивнул офицер.

«Поэтому, пожалуйста, скажите нам, как благородный человек ведет себя на войне?»

«Благородный человек? Вы хотели сказать… патриот?»

«Благородный человек, человек», – настаивал Георгий Иванович.

«Человек, как честный патриот…»

«Нет, нет, человек, именно человек. Нет больше патриотов. Ваши патриоты потеряли Россию. Я имею в виду просто человека».

«Человек? Благородный человек? Как он действует на войне?»

Генерал остановился на мгновение, взвешивая, затем заявил: «Вы знаете, Георгий Иванович, я – убежденный патриот».

«Конечно, но вы патриот России, которой больше нет», – возразил Гурджиев.

Общий взрыв смеха ослабил напряжение в атмосфере. Хотя и немного смутившись, наш патриот не сдавался. «Тогда, Георгий Иванович, в чем отличие между поведением патриота и благородного человека? Это интересно всем нам».

«Нет, это больше не интересует нас всех», – сухо ответил Гурджиев.

«Но почему?»

«Потому что мы знаем это уже очень давно. Но если вы действительно хотите знать, – сказал он, указывая на меня, – спросите этого человека. Возможно, он вам объяснит».

И уже другим тоном продолжил: «А теперь, есть еще вопросы?»

Убежденный патриот остался ошеломленным. Качества «благородного человека», по-видимому, не особо его интересовали, потому что он ни о чем меня не спрашивал. Меня самого привело в замешательство подмигивание Гурджиева, напомнившее мне о моем гордом ответе в Константинополе, двадцать лет назад.

Мастерский рецепт

В один из дней я пришел к Гурджиеву на обед и сказал, что есть не смогу. На его вопросительный взгляд я ответил, что у меня что-то вроде дизентерии, заставившей дважды выходить из автобуса и еще дважды заходить в кафе менее чем за час.

«Дизентерия… известная вещь. Вы должны помочь мне!» – сказал Гурджиев и, не теряя времени, бросил мне в руки четыре больших головки испанского лука. Их немедленно порезали и, под руководством Георгия Ивановича, заправили солью, перцем, маслом и уксусом. Большую тарелку с луком поставили на стол передо мной, и как только мы расселись, он предложил мне съесть содержимое.

Я столкнулся с настоящей дилеммой, застигнутый врасплох и даже напуганный необходимостью поглощения такой большой порции благородного лука. Но поскольку я должен был страдать вне зависимости, съем я все это или нет, я предпочел страдать покорно – тем более, что мне было бы приятно доказать, как Гурджиев ошибся. Мне было все равно, что случится дальше. Я проглотил все, а сверх того отдал должное основному обеду, так же как и все остальные.

Я ожидал худшего, когда появятся страшные колики; но к моему великому удивлению, неотложные позывы как по волшебству исчезли.

Я свободно даю этот рецепт людям с недержанием стула, нравится ли это экспертам в медицине или нет. Но примите к сведению, если вы страдаете ипохондрией или слишком чувствительны, этот рецепт не для вас!

Объективная доброта

Гурджиев никому не позволял говорить, что он что-то делает по доброте, но для нас это казалось очевидным. Я часто спрашивал себя, какие мотивы стояли за его зачастую неожиданными действиями. Доброта, сострадание, или же их порождали какие-то другие внутренние повеления?

Конечно, его мотивом была доброта не в обычном сентиментальном смысле этого слова. Это особенно верно по отношению к его ученикам. Нет, если это и была доброта, то доброта настоящая, возникающая из какого-то иного источника. Источник его действий, слов и взглядов нельзя описать иначе, чем то, что называют любовью. Не личное чувство к другому человеку, а скорее исходящее откуда-то еще. Оно распространялось и на отношения с учениками. Другими словами, так открывалось ощущение сакрального, которым он делился с окружающими. Оно весьма отличалось от его легендарного великодушия, доброты в обычном смысле этого слова, смешные и незабываемые проблески которых мы видели почти каждый день.

Поскольку я часто находился рядом с ним в течение всего дня, я близко знакомился с такими сторонами его жизни, о которых большинство учеников, посещавших только вечерние группы, никогда не знали. Я часто рассказывал о его доброте по отношению ко мне, а теперь хочу вспомнить некоторые события, свидетелем которым я оказывался случайно.

Гурджиев часто ходил по магазинам сам во время утренней прогулки. Едва вернувшись, он принимался за работу на кухне. В это время он не принимал никого из своих учеников, и дверь, выходящая на главную лестницу, оставалась закрытой.

С черным ходом происходила совершенно другая история. Чтобы в это поверить, нужно было увидеть своими глазами: с самого низа и до конца ступенек наверху растягивалась длинная вереница нищих, нахлебников, подобного рода людей. Один держал миску, другой – оловянную тарелку, третий – старый котелок, все торжественно пришли за полноценной порцией супа и сопровождающих ее парой добрых слов. Гурджиев сам раздавал еду из многочисленных кастрюль, спрашивая каждого о здоровье, не забывая и тех, кто не смог прийти из-за болезни. Узнав, что кто-то заболел, он говорил: «Что ж, давайте дадим ему кое-что особенное!» – и, согласно последним полученным о человеке известиям, он наполнял посуду тем или иным приготовленным блюдом.

Сюда приходила старая женщина – не только для себя, но и для своего мужа, неспособного больше ходить; недоедающий и больной человек, утверждавший, что не может больше работать; дети из большой бедствующей семьи; консьерж из соседнего здания, долгое время ухаживавший за прикованным к постели жильцом на седьмом этаже.

Вот появляется престарелая русская аристократка. Она с уважением приветствует Гурджиева. Он берет ее миску, справляясь о здоровье ее мужа. Вместо прямого ответа она начинает заноситься, пресмыкаться